Ведь мы даже в течение одного дня бываем очень разными, мы себя постоянно теряем. И уединение, покой нужны для того, чтобы наш собственный образ начал проявляться перед нашим взором так, словно мы опустили в проявитель фотобумагу, на которой запечатлен некий кадр. Без этого ви́дения себя, хотя бы отчасти, очень сложно молиться. Возникает чувство, что Господь нас в молитве не слышит, тогда как на самом деле мы прежде всего не слышим самих себя.
Человек должен стать настоящим во время молитвы, потому что если он не станет настоящим, то и слова молитвы будут тоже ненастоящими. Почему человек молится по-настоящему, когда ему больно? Потому, что когда есть боль, отходит абсолютно все внешнее, остается страдание. И это страдание приковывает внимание человека полностью к себе: в этот момент он очень остро и ясно себя ощущает. Когда человек переживает какую-то скорбь, он опять-таки возвращается к себе. Почему? Потому, что отсекаются все внешние связи. Обычно человек миром опутан. Но как только он заболел, как только ему стало очень плохо, тут же все разорвалось, потому что в этот момент душа нисходит в ту глубину, где больше никто, кроме нее и Бога, оказаться не может, потому что никто больше не может так почувствовать эту боль, никто больше не может так воспринять его страдание. И так, в общем-то, человек самого себя и познает. Да, мы познаем себя преимущественно в скорбях, в испытаниях. Тогда нам становится молиться нескучно, как зачастую бывало прежде: молитва наполняет и наше сердце, и нашу жизнь.
Хотелось бы сказать и еще несколько слов о том, как надо трудиться над своей душой и как нужно ее снабжать тем, что необходимо. Я недавно с кем-то говорил об этом на исповеди, и мне такая мысль пришла в голову: когда человек в жизни занимается какой-то работой, требующей специальных навыков, ему, может быть, это проще объяснить на примере его профессии. Ну скажем, мы вчера беседовали в храме с женщиной: она художник. И я ей честно признался: если я сейчас возьму в руки карандаш или кисть, то изображенное мной на листе бумаги или на холсте даже ребенку не покажешь, стыдно будет за свои каракули. А почему? Потому, что моя рука не умеет совершать то движение, посредством которого можно и ровную-то линию провести, не говоря уж о чем-то более сложном. Но вместе с тем я понимаю, что если бы я, будучи к рисованию от природы совершенно не способным, бросил абсолютно все остальное и проводил по двенадцать часов в день, работая карандашом и кистью, спустя какое-то время я бы вдруг понял то движение, которое необходимо, чтобы изобразить какой-то контур или какой-то изгиб. Может быть, я бы не стал художником, но, по крайней мере, научился бы что-либо изображать.
И в любом искусстве, любом ремесле есть такой момент, который отделяет то время, когда человек является ничего не понимающим учеником, от того времени, когда он становится похожим на мастера. Небольшой поворот руки, небольшой поворот головы – и вдруг человек делает то, что у него никак не получалось. Для кого-то необходим десяток повторений для того, чтобы это стало возможным, а для кого-то до нескольких тысяч повторений. Но когда-нибудь это все равно происходит: то, что человек делал смешно, жалко, убого, он вдруг начинает делать красиво, совершенно, сильно. Все то же самое относится к нашему душевному, к нашему духовному деланию. Как говорит преподобный авва Дорофей, человек в своей духовной жизни делает и портит, снова делает и снова портит и вдруг в какой-то момент начинает делать и уже не портит. Это не значит, что человек понимает сразу все. Но он усваивает тем же самым способом – сначала одно, потом другое, потом третье…
