Только я им не завидовала. Потому что Надька в туалете, прикуривая одну сигарету от другой, рассказала, что генеральный в нее влюблен. И подробно описывала доказательства его к ней любви, места, где они встречаются, как он нежен с ней, как он ей целует каждый пальчик на худющих кривоватых ногах. Только могила! – повторяла Надька, и понятно стало, почему ей было не до работы. Ее глаза, совсем никакие, только беззлобные, часто затуманивались внезапно. Вспоминала, наверное. Или предвкушала.
Через время все узнали об этом романе и ахнули. Жена-красавица уволилась. Но сначала ее увезли с инфарктом прямо с работы.
Через пару лет я встретила ее, такая же красивая, только глаза, как окна без стекол в разрушенном бомбежкой доме.
Ночами природа вздыхает, я слышу. Окно всегда приоткрыто, и, как только выключаю свет и все приборы, как будто вздыхает кто-то там, и все время льет с крыши, то дождь, то растаявший снег, и явственные вздохи.
Деревьев ли, уставших от тяжести снега на ветвях. Кошек, которые спят прямо под нашим полом, в подвале, спят и вздыхают, снится им что-то. Еда или мама. Или любимый облезлый кот.
Или ветер так охает, как будто устал все время быть ветром, в движении устал, охает, холодно ему от самого себя.
Иногда – я ложусь под утро – пройдет кто-то прямо под окном и вздохнет так тоскливо, громко, отчаянно, с выдохом боли одному ему ведомой. Кто еще по ночам ходит быстро так, как после крушения какого-то? Люди только такие крушения друг другу устраивают.
Или вдруг собака завоет высоким звуком, точно не волк, щенячий вой такой, от страха, наверное, от холода и собачьей тоски… От голода.
Но это вздыхают точно не соседи.
О, я знаю все их вздохи, покашливания и другие простые человеческие звуки.
Это не они.
И птиц много утром, все верещат, хором, перебивают друг друга, и часто думаю: как им не холодно в такой мороз? Почему на юг не улетели? Как можно согреться таким опереньем? А еще и поют. Или плачут. Или ругаются, кто ж их поймет.
Юрий Михайлович Лотман говорил: «Лермонтов, даже когда мороженое ест, ему плохо».
А моя подруга из Пушкинского дома про него, Лермонтова, сказала как-то: «У него только парус и белеет…»
Вот такой был, да, не солнце, не солнце… Даже мороженое не помогало.
Недавно встретилась с однокашником, он меня спрашивает – помнишь? И называет имя. Нет, говорю. Ну, мы ее называли Лермонтова, напоминает он. Она всегда на вопрос «как дела?» отвечала «плохо». Все привыкли к такому ее ответу и отвечали: «Это хорошо, что плохо».
А однажды пришла новенькая, которая не знала нашу Лермонтову, и говорит:
– Здравствуйте, как дела?
А та отвечает:
– Плохо.
Новенькая расстроилась, трепетная была такая, и вот как бросишь человека, когда ему плохо. И стоит около нее, по плечу гладит.
– Ну, почему плохо? Посмотрите в окно…
– Оно грязное, – не поднимая головы, отвечает Лермонтова.
– Зато там уже солнышко светит, – пытается прорваться к Пушкину в Лермонтове новенькая.
– Фу, меня сейчас стошнит, надо же такое сказануть – солнышко! Солнце, а не солнышко приторное ваше…
Новенькая оглянулась на нас, а мы с восторгом наблюдаем эту сцену, жестокие были.
Новенькая не сдается:
– Ну ладно, посмотрите, солнце уже… светит… ярко…
– Слушайте, солнце и должно светить, вот новость тоже.
– Так порадуйтесь! – воскликнула новенькая. – Весна скоро, ручьи зажурчат, весне дорогу… Дорогу!
