Часа через два после поверки явился мой «благодетель» – он же «сутулый». Только сейчас заметил: грудь, руки – сплошь в наколках. Не успел войти, как, будто вспомнив что-то, сразу застучал кулаком в двери:
– Мать твою, тра-та-та-та-та-та, – витиеватая, гладко скрученная, бесконечная по продолжительности матерная фраза на одном дыхании, как всасывание бесконечно длинного спагетти, и неожиданно краткое и убедительное в своей простоте окончание, его он произнёс с нажимом: – Открой, пожалуйста!
Видимо, невозможно было отказать в столь утончённой просьбе, и единственный в нашей камере «интеллигент» скрылся за дверью: параша была прописана не ему…
Тем временем один из пацанов, движимый непреодолимой силой, забрался на нары, успел открыть форточку и вырвать всласть выпитое незадолго до того…
Через какое-то время засмеркалось уже, со стороны ворот недалеко от наших окон раздался вой. Тихий и незаметный вначале, он временами набирал высоту, и между всхлипами и стонами можно было различить рвущуюся из души самокритику:
– Яша (или как там), ну прости меня, дуру-у-у! Не хотела я. Вернись (в Сорренто – кто-то язвительно добавил), мила-а-ай!
– Я тебе вернусь, вернусь я. Как же-ж! Ух-х-оди, сука! Вот, я к тебе вернусь! – заорал шарообразный мужичок. Не по годам и комплекции он лихо запрыгнул на нары и прижался щекой к решётке перед форточкой:
– Вот, я вернусь! – для верности сопровождая слова невидимым для партнера по переговорам жестом.
Спрыгнув с той же бодростью, объяснил:
– Жена, стерва, ну чего не хватает?! Дом, дети, зарплата, вон… Я ж, понимаешь не бомж какой-то, спец по золотому литью… Ну, пришёл выпимши, значит. Ну, так что – милицию за это звать?! Мужика своего сажать?! – и повернувшись к окну, с надрывом:
– Уходи, гадина!..
Из-за окна очередной взрыв тоски и раскаяния. Симпатичный литейщик зажал уши, сел. Потом заплакал…
Кто сидел, кто ходил. Разговоры, шорохи. Тусклый свет. Тоска, вообще-то…
Устроившись, как возможно, я приготовился к чтению. Первый, кто обратил внимание на корочки, был… Ну, кто? Правильно! – «сутулый»:
– Кого это ты?
Я быстро отозвался на столь корректно поставленный вопрос: – Конан Дойля, – и чувствуя свою ему обязанность, добавил: – Почитать? Это детектив…
– Читай, – и, оглянув близлежащих, – и чтоб!
Стало ша. Отметив про себя положительность произошедшего, я начал.
Тишина и непритворное внимание распалили дремавший во мне драматический талант, я начал входить в роль. Действующие лица незримо населили камеру, наполнили её: шелест пестрой ленты, …искажённое лицо Мартимора, …тонкая улыбка Холмса и восхищённый взгляд Ватсона… Бах!!! Неожиданный выстрел…
Заворожённый собственным представлением, я поднял голову, осмотрелся. Разномастно подержанные, в основном, лица, повернутые в мою сторону, руки под щекой и какой-то покой, так не подходящий к месту представления…
– Ну, ну?! – в слабом свете приподнялась голова «сутулого».
Не желая обидеть его, я мягко кивнул в сторону остальных:
– Давай завтра продолжим…
– Эх-ма, ладно. Щас только скажу, чтоб свет выключили, только у нас ведь горит.
– И то, – подумалось. – Чудеса!
Дальше, как в песне: «…веселей, солдат, гляди!» С утра – домой, ребята, кино. (Один раз даже – полный сюрреализм – в кино, что напротив самой тюрьмы).
Вечером – с уважением и нетерпением – публика, ожидающая, когда будет открыт очередной том Конан Дойля.
