– Да, ох уж эти деньги, – говорит он. – Деньги – и зло, и благо…
Пиннеберг баюкает жену в объятиях. В этот миг он вдруг почувствовал себя мудрым и опытным; вещи, которые прежде были для него важны, больше не имеют значения. Можно быть честным.
– Никаких особенных дарований у меня нет, Овечка, – говорит он. – Высоко мне не взлететь. Так что деньги нам всегда придется считать.
– Ох, милый, – нараспев тянет Овечка. – Ох, милый!
Ветер колышет белые занавески на окнах. Комнату заливает мягкий свет. Словно влекомые волшебной силой, они рука об руку подходят к открытому окну и выглядывают наружу.
Луна озаряет землю. Справа мерцает и танцует одинокий огонек – последний газовый фонарь на Фельдштрассе. Перед ними прекрасная картина: прогалины уютного света чередуются с глубокими, мягкими тенями там, где растут деревья. Тишь такая, что даже здесь, под самой крышей, слышно, как журчит по камням Штрела. Ночной ветер ласково овевает их лбы.
– Какая красота, – говорит она. – Какой покой!
– Да, – соглашается он. – Хорошо тут. Вдохни поглубже – воздух здесь совсем не такой, как у вас в Плаце!
– У нас в Плаце… Плац – это больше не «у меня», я там не живу. Мой дом – в Зеленом тупике у вдовы Шарренхёфер.
– И больше нигде?
– И больше нигде!
– Ну что, сходим вниз?
– Не сейчас, милый, давай пока приляжем. Мне нужно тебя кое о чем спросить.
«Сейчас начнется», – пронеслось у него в голове.
Однако она ни о чем не спрашивает. Просто лежит, и ветер треплет светлые волосы на ее лбу, сдувает их то так, то этак. Он не может отвести от них глаз.
– Так спокойно… – говорит Овечка.
– Да, – соглашается он.
– Слышишь? – восклицает она.
Где-то далеко звучит музыка – оркестровая, понимают они, но что именно играют, непонятно: ни тот ни другая в музыке не разбираются.
– Тут где-то неподалеку есть ресторан? – спрашивает Овечка.
– Нет, нигде нет, – отвечает ей супруг. – Откуда же она доносится, эта музыка?
Они снова прислушиваются. Потом он высвобождается из ее объятий и растворяется в комнате. А она все вглядывается в ночь, где стремительно восходит луна – словно на глазах карабкается в небо, ступенька за ступенькой.
Милый возвращается:
– Пойдем, Овечка, послушаешь!
Он проводит ее под шпалерой в спальню и делает знак не шуметь. Музыка здесь звучит отчетливее, хотя все еще очень тихо.
– Калибе, – поясняет Пиннеберг, – редактор! Радио! Я сегодня вечером обратил внимание, что на крыше торчит антенна.
– Что же так тихо? Неужели не может включить погромче, чтобы и мы послушали?
– Он, похоже, в музыке хорошо разбирается. В газете частенько выходят его музыкальные заметки. Но я их, по правде говоря, не читаю… Ложись-ка спать, Овечка.
– Давай еще немножко посидим у окна! Завтра утром можно будет выспаться, воскресенье ведь. И потом, я же так и не спросила…
– Ну, так спрашивай!
Пиннеберг немного раздражен. Он достает сигарету, осторожно закуривает, делает глубокую затяжку и говорит опять, но уже заметно мягче:
– Спрашивай, Овечка.
– А сам сказать не хочешь?
– Но я ведь даже не знаю, о чем ты хочешь спросить.
– Ты знаешь! – возражает она.
– Вовсе нет, Овечка…
– Ты знаешь!
– Раз я говорю тебе, что…
– Ты знаешь!
– Овечка, пожалуйста, хватит глупостей. Спрашивай!
– Ты знаешь.
– Ну нет так нет! – обижается он.
– Милый, – говорит она, – милый, помнишь, как мы тогда в Плаце сидели на кухне? В день нашей помолвки. Было совсем темно и столько звезд на небе, и мы время от времени выходили на балкон.
