Часы меж тем затихают.
– Мы хотели вас попросить, фрау Шарренхёфер… – начинает Овечка.
Но старуха не слышит, похоже, она вообще не слушает того, что говорят другие. Она распахивает притворенную дверь: вон они, часы, даже при плохом освещении их хорошо видно.
– Молодые люди принесли мне мои часы, – шепчет старуха. – Подарок мужа на помолвку… Молодым людям у меня не нравится. Они тоже у меня не задержатся. Никто не задерживается…
Едва она заканчивает, как часы снова принимаются бить – еще проворнее, еще звонче: удар за ударом, десять, пятнадцать, двадцать, тридцать…
– Это из-за того, что мы их переставили. Их переставлять нельзя, – шепчет Пиннеберг.
– О господи, пойдем скорей отсюда! – выдыхает Овечка.
Но в дверях, загородив проход, стоит старуха – стоит и не сводит глаз с часов.
– Бьют, – шепчет она. – Бьют без остановки. А когда перестанут, никогда больше бить не будут. Я слышу их в последний раз. Всё от меня уходит. Как много людей бывало здесь раньше! А теперь молодые люди тоже хотят уйти. И деньги ушли. Когда часы били, я всегда думала: их еще мой муж слышал…
Бой затихает.
– Ради бога, фрау Шарренхёфер, не сердитесь… Не надо было мне трогать эти часы, простите, пожалуйста…
– Это я виновата, – всхлипывает Овечка. – Все из-за меня…
– Идите, молодые люди, идите. Значит, так суждено. Спокойной ночи, молодые люди.
Они протискиваются мимо нее, оробевшие, пристыженные, как дети.
А старуха неожиданно четко и ясно кричит им вслед:
– Не забудьте в понедельник оформить в полиции регистрацию! А не то у меня будут неприятности!
Овечка стоит перед выбором,
завеса тайны приоткрывается, Бергман и Кляйнхольц,
и почему Пиннеберг не может жениться
Они сами толком не знают, как добрались обратно через все эти темные захламленные помещения, держась за руки, словно испуганные дети.
Тем не менее сейчас они стоят в своей комнате, тоже какой-то неживой, – стоят рядом в темноте. Как будто бы не желают включать свет, словно боятся, что он окажется таким же тусклым, как мутная старухина лампочка.
– Кошмар какой, – говорит Овечка, глубоко дыша.
– Да уж, – соглашается Пиннеберг. И после паузы повторяет: – Да уж. Овечка, она же совсем сошла с ума, эта женщина, горюя по своим деньгам!
– Так и есть. А мне… – Они по-прежнему стоят во тьме, взявшись за руки. – А мне придется целыми днями сидеть дома одной, и она в любой момент может ко мне заявиться. Ну уж нет! Нет!
– Успокойся, Овечка. Когда я с ней разговаривал, она вела себя совсем иначе. Может, это только один раз…
– Молодые люди… – вспоминает Овечка. – Она говорит это так мерзко, как будто мы чего-то не знаем. Милый, любимый мой, я ни за что не хочу стать такой, как она! Правда же, я такой не стану? Мне страшно.
– Но ты же Овечка, – говорит он, обнимая ее. Она такая беспомощная, такая взрослая и беспомощная, и так льнет к нему в поисках защиты. – Ты Овечка и Овечкой останешься. Разве ты можешь превратиться в старуху Шарренхёфершу?
– Надеюсь, что нет! А вдруг нашему Малышу навредит то, что я буду здесь жить? Ему нельзя пугаться, его мама должна быть веселой, чтобы он тоже рос веселым.
– Да-да, – отвечает Ханнес и гладит ее. – Все будет хорошо…
– Вот ты так говоришь, но почему-то не обещаешь, что мы отсюда съедем. Причем немедленно!
– Но как мы можем съехать? Разве у нас есть деньги, чтобы полтора месяца оплачивать две квартиры?
– Ох уж эти деньги! – негодует она. – Значит, я должна тут сидеть нервничать, а Малыш пусть родится страшилищем – и все из-за каких-то денег!
