Пиннеберг медленно произносит:
– Знаешь, Овечка, ты мне казалась совсем другой. Куда нежнее…
Она со смехом виснет у него на шее, треплет по волосам.
– Понимаю. Разумеется, я совершенно не такая, какой ты меня представлял. Но сам посуди, разве будешь лапушкой, когда приходится работать со школы, да еще при таком братце, таком отце, такой матери, такой Бурмейстерше, с такими сослуживцами!
– Ну, знаешь ли… – задумчиво говорит он.
Часы, те самые часы под стеклянным колпаком, стоящие на каминной полке между амуром с молотком и стеклянной иволгой, торопятся отбить семь раз.
– Шагом марш, милый! Нам еще нужно спуститься в магазин, купить что-нибудь на ужин. Мне уже не терпится увидеть нашу так называемую кухню!
Пиннеберги наносят визит вежливости, льются слезы, а помолвочные часы бьют без остановки
Ужин позади – он куплен и приготовлен, он сдобрен разговорами и приправлен планами совершенно переменившейся Овечки. Ужин – это бутерброды с колбасой и чай. Пиннеберг предпочел бы пиво, однако Овечка заявила:
– Во-первых, чай дешевле. А во-вторых, Малышу пиво неполезно. До самых родов мы спиртное пить не будем – ни капельки! Да и вообще…
«Мы», – огорченно подумал Пиннеберг, но спросил только:
– Что – «вообще»?
– И вообще мы только сегодня вечером так роскошествуем. Не реже двух раз в неделю будем есть только жареную картошку и хлеб с маргарином. Масло? Да, может, по воскресеньям. В маргарине тоже есть витамины.
– Но это совсем разные вещи…
– Ну да, но мы либо затягиваем пояса ради будущего, либо постепенно проедаем все сбережения.
– Нет-нет, – поспешно говорит он.
– То-то же. Давай-ка уберем посуду. Помою ее завтра утром. А сейчас соберу первую партию барахла, и пойдем к фрау Шарренхёфер. Так положено.
– Неужели ты хочешь в первый же вечер…
– Хочу. Сразу ей все скажем. Между прочим, она давно могла бы сама зайти поздороваться.
На кухне, которая на деле оказывается обыкновенным чердаком с газовой плитой, Овечка повторяет:
– В конце концов, шесть недель – это не так уж и долго.
Вернувшись в комнату, она разворачивает бурную деятельность. Снимает все дорожки, скатерти и салфеточки, складывает их аккуратной стопкой.
– Скорее, милый, принеси из кухни блюдце. Не хочу, чтобы она подумала, будто мы позарились на ее булавки.
И наконец:
– Готово!
Она перекидывает подготовленную стопку через руку и деловито озирается.
– А ты, милый, возьми часы.
– Может, не надо?
– Возьми часы. Я пойду первой и буду открывать двери.
Она и вправду идет – без малейшего страха, – сначала через тесную прихожую, потом через похожее на чулан помещение с метлами и прочим хламом, куда свет попадает только через слуховое окно, потом через кухню…
– Посмотри, милый, вот это настоящая кухня! А мне здесь только воду брать разрешается…
…Потом через спальню – длинную и узкую, как кишка, две кровати и больше ничего…
– Неужели она оставила кровать своего благоверного? Ну что ж, хотя бы нам в ней спать не предлагает.
…И в маленькую комнатку, где царит почти полная тьма – единственное окно занавешено толстыми плюшевыми шторами.
Фрау Пиннеберг останавливается на пороге. Затем нерешительно говорит в темноту:
– Добрый вечер. Мы зашли просто поздороваться…
– Минуточку, – отзывается плаксивый голос. – Одну минуточку. Сейчас включу свет.
За спиной у Овечки, около столика, завозился Пиннеберг. Тихо звякнули драгоценные часы. Похоже, он поспешил от них избавиться.
