Внизу, под окнами, улица – разбитая дорога с песчаными колеями, поросшая травой, лебедой и осотом. А дальше – целое поле клевера. Она наконец вдыхает этот аромат, самый лучший на свете – аромат цветущего клевера, целый день млеющего на солнце.
За полем клевера – другие поля, желтые и зеленые, ржаная нива уже кое-где сжата. Потом густо-зеленая полоса – луга, а среди лугов, среди зарослей ольхи и тополя течет Штрела, в здешних краях совсем узкая – мелкая речушка, не более того.
«Она бежит в Плац, – думает Овечка. – В мой Плац, где я надрывалась на работе, сносила издевки и всегда была одна-одинешенька, ютилась в клетушке с окнами во двор. В каменном мешке… А здесь – бескрайний простор».
Простор действительно бескрайний. Штрела здесь течет по равнине, которая, словно чаша, плавно поднимается к горизонту, а в чаше – перелески и искрящиеся пруды, поля, луга и причудливо петляющие пустые дороги, на которых ни одной машины. Слева все темное: там лес, сплошь лес и ничего, кроме леса, а справа, если высунуться подальше из окна, видно город, городишко, местечко: серую полоску домов да шиферную крышу церкви с золотым петухом.
– Петушок, – говорит молодая женщина. – Петушок, станет говорить Малыш, глядя, как шпиль блестит на солнце. Петушок…
Сверкающий петушок прочно связывается с крошечным растущим зародышем в ее утробе, и она прислушивается к себе, словно он должен был понять то, что она сказала, и как-то откликнуться. Но все тихо.
И тут она замечает в соседнем окне лицо своего милого, который как раз расплатился с шофером, принесшим перину, и улыбается ей так блаженно и упоенно, что последняя тень недовольства улетучивается. Она восклицает:
– Только посмотри, какая красота! Как же славно будет здесь жить!
Овечка протягивает ему из своего окна правую руку, которую он сжимает своей левой.
– Лето-то какое! – радуется она и описывает полукруг свободной рукой.
– Видишь, там состав ползет? Это узкоколейка в Максфельде, – говорит Пиннеберг.
Внизу появляется шофер. Он, видимо, успел зайти в лавку, так как салютует им бутылкой пива. Пробка отлетает со щелчком, который слышно даже на последнем этаже. Тщательно обтерев ладонью горлышко бутылки, шофер запрокидывает голову, объявляет: «Будьте здоровы!» – и выпивает.
– Будем! – кричит в ответ Пиннеберг, мгновенно выпустив Овечкину руку.
– Ну ладно, – говорит Овечка. – Теперь давай осмотрим эту комнату страха.
Это, конечно, удовольствие ниже среднего: после светлого сельского пейзажа, созданного самой природой, повернуться к жилищу, в котором… Что ж, Овечка непривередлива. Гладкую мебель с прямыми углами она видела от силы раз в жизни – сквозь витрину на Главной улице в Плаце. Но здесь…
– Пожалуйста, милый, – просит она, – возьми меня за руку и веди. Я боюсь, что опрокину что-нибудь или где-нибудь застряну и не смогу сдвинуться ни вперед, ни назад.
– Ладно тебе, не настолько все плохо, – несколько обиженно произносит он. – По-моему, местами даже вполне уютно…
– Да уж, местами, – откликается супруга. – Бога ради, что это такое? Нет, ни слова! Пойдем, я хочу все рассмотреть вблизи.
Они отправляются в путь, и хотя идти им по большей части приходится друг за другом, Овечка не отпускает Ханнеса.
Итак: комната представляет собой ущелье, не то чтобы очень узкое, зато бесконечно длинное – как конный манеж. Четыре пятых этого манежа забиты мягкой мебелью, столиками орехового дерева, шкафчиками, трюмо, жардиньерками, этажерками, огромной клеткой для попугая (без попугая), а в оставшуюся одну пятую втиснуты две кровати и умывальник…
