Машина трогается.
– Итак, – говорит он и смущенно посмеивается, – по дороге ты увидишь весь Духеров. Весь Духеров – это, по сути, одна длинная улица.
– Да, – кивает она. – А еще ты хотел мне объяснить, почему люди могут на нас обидеться.
– Потом, – отвечает Пиннеберг. – Сейчас говорить неудобно. Мостовые у нас никуда не годятся.
– Хорошо, потом, – произносит Овечка и тоже замолкает.
И опять ей кое-что бросается в глаза – то, как он забился в самый угол и втянул голову в плечи: если кто-то заглянет в машину, то рассмотреть его не сможет.
– А вот и твоя контора, – замечает она. – Эмиль Кляйнхольц. Зерно, корма и удобрения. Картофель оптом и в розницу… Значит, я могу покупать картошку у тебя!
– Нет-нет, – поспешно возражает он. – Это старая вывеска. В розницу мы картофель больше не продаем.
– Жалко, – говорит Овечка. – А я-то уже размечталась, как прихожу к тебе на работу и покупаю десять фунтов картошки. Я даже готова сделать вид, что я тебе не жена.
– Жалко, конечно, – соглашается он. – И впрямь было бы здорово.
Она энергично топает мыском по полу. Машина едет, а они сидят в полной тишине.
Духеров и правда, похоже, состоит из одной-единственной длинной улицы: всякий раз, бросив взгляд в какой-нибудь проулок, Овечка видит за ним зелень, деревья, поле. «В этом городке кругом природа», – думает она.
Затем спрашивает:
– А вода у нас там есть?
– Зачем? – настораживается супруг.
– Для мытья! Как это «зачем»? – нетерпеливо поясняет Овечка.
– Да, помыться есть где, – отвечает он.
Они едут дальше. С главной улицы, видимо, уже свернули. «Полевая улица», – читает Овечка. Вдоль дороги разбросаны домики, у каждого имеется садик.
– Ой, как тут мило, – радуется она. – А сколько подсолнухов!
Машина буквально скачет по кочкам.
– Вот и мы в Зеленом тупике, – объявляет Пиннеберг.
– В Зеленом тупике?
– Да, наша улица называется Зеленый тупик.
– Это улица?! А я-то думала, водитель заблудился.
Слева – огороженный колючей проволокой выгон, где пасутся несколько коров и лошадь. Справа – поле клевера, тот уже вовсю цветет.
– Хотя бы открой окно! – просит она.
– Мы уже приехали.
Там, где кончается выгон, заканчивается и сельский пейзаж. Здесь город разместил свой последний обелиск – да еще какой! Узкий и высокий, четырехэтажный доходный дом стоит в чистом поле. Он покрыт желто-коричневой штукатуркой, но только с фасада: боковые стены – неоштукатуренный кирпич.
– Красивым его назвать сложно. – Овечка смотрит на дом, задрав голову.
– Но внутри довольно уютно, – подбадривает ее муж.
– Тогда пойдем внутрь, – говорит она. – Зато Малышу тут, конечно, будет хорошо – на свежем воздухе…
Пиннеберг и шофер подхватывают корзину, Овечка берет ящик, шофер говорит:
– Перину я следом принесу.
Внизу, на первом этаже, возле магазина, пахнет сыром и картошкой, у Нуссбаумов преобладает запах сыра, у Калибе он царствует единовластно, а под самой крышей вдруг опять прорезается картофельный дух – парной, сырой.
– Скажи на милость, как этому запаху удалось победить сырный?
Но Пиннеберг уже открывает дверь.
– Мы же прямиком к себе, верно?
Они минуют маленькую прихожую – она действительно крошечная, справа – шкаф, слева – сундук. Мужчины с корзиной с трудом протискиваются в узкий проход.
– Сюда, – говорит Пиннеберг и толкает дверь…
Овечка замирает на пороге.
– О боже… – в замешательстве бормочет она. – Что же… как же…
И вдруг роняет все, что держала в руках, на перетянутый новым велюром диван – пружины взвизгивают под ящиком из-под маргарина. Овечка бросается к окну – в продолговатой комнате четыре больших окна, из которых льется яркий свет. Она распахивает створки и выглядывает наружу.
