– Но, милый, она уже двадцать лет как овдовела.
– Все равно! Если бы это хотя бы был один мужчина!
– Ханнес, но у тебя ведь тоже были девушки, кроме меня.
– Это другое.
– А если однажды Малыш подсчитает, когда он родился и когда мы поженились, – что он нам скажет?
– Пока еще даже неизвестно, когда Малыш родится.
– Известно. В начале марта.
– Почему это? Откуда ты знаешь?
– Я посчитала.
– Как посчитала?
– Ну как-как, милый… Я просто знаю. И матери твоей я напишу. Иначе нехорошо.
– Делай как хочешь, но я об этом больше слышать не хочу.
Что ж, пора приниматься за письмо.
«Глубокоуважаемая госпожа» – ужасно глупо, разве нет? Так не пишут. «Дорогая фрау Пиннеберг» – но это же и я сама, кроме того, так тоже плохо звучит. Милый наверняка его прочтет…
«Ну и ладно, – думает Овечка. – Либо она такая, какой ее считает Ханнес, и тогда все равно, что я напишу, либо она окажется славной женщиной, и тогда можно писать, как мне нравится».
Примерно так:
«Дорогая мама!
Пишет вам ваша новоиспеченная невестка Эмма, по прозвищу Овечка. Мы с Ханнесом поженились позавчера, в воскресенье. Мы очень счастливы, но были бы еще счастливее, если бы вы за нас тоже порадовались. У нас все хорошо, только, к сожалению, Ханнесу пришлось уйти из магазина одежды и теперь он работает в конторе, торгующей удобрениями, от чего мы, понятное дело, не в восторге.
Всего самого доброго,
Ваши Овечка и…»
Она оставляет немного места. «А свое имя, милый, ты впишешь сам».
Снизу доносится еле слышная музыка. Овечка пытается разобрать мелодию, но дальше пары звуков дело не идет.
«Хорошо же некоторым, – думает Овечка. – Мы тоже однажды заведем радио». И поскольку у нее есть еще полчаса, она принимается читать книгу, свою единственную книгу. Она купила ее у Викеля четырнадцать дней назад – «Священное чудо материнства».
Овечка читает, наморщив лоб: «О да, с появлением деточки наступает счастливая, лучезарная пора! Это великая милость, которой божественная природа возмещает человеку все его несовершенства».
Она пытается вникнуть в смысл прочитанного, но это оказывается очень сложно, да и не совсем понятно, какое отношение все это имеет к их Малышу. Дальше в книге идет стихотворение, и она читает его медленно, несколько раз подряд:
В младенческих устах, в младенческих устах
Премудрости секрет незримо заключен.
Владеешь ты, дитя, наречьем диких птах,
Как прежде Соломон.
Эти стихи Овечка тоже не понимает. Но в них столько счастья! Она откидывается назад – в ее жизни стали появляться минуты, когда ощущаешь, какую полноту и богатство заключает в себе твое лоно. И она повторяет с закрытыми глазами: «Владеешь ты, дитя, наречьем диких птах, как прежде Соломон…»
Какое же это счастье, наверное, самое большое на свете! Он должен быть счастливым, этот Малыш! Владеет он наречьем диких птах…
– Обед! – кричит Пиннеберг из прихожей.
Должно быть, она задремала – стала очень уставать временами. «Мой обед», – думает Овечка и медленно поднимается.
– Ты еще не накрыла? – спрашивает он.
– Минуточку, милый, сейчас сядем за стол, – говорит его супруга и бежит на кухню. – Прямо в кастрюле нести? Или могу в супницу перелить.
– А что ты приготовила?
– Гороховый суп.
– Отлично. Неси прямо в кастрюле. А я пока накрою.
Овечка разливает суп. На ее лице появляется испуганное выражение.
– Боюсь, не жидковато ли… – озабоченно бормочет она.
– Все будет в порядке, – отвечает Пиннеберг, нарезая мясо на блюдце.
