Земля была влажной. Жирно, маслянисто пахли распускающиеся листья и набухающие первые цветы.
Мы встали в свете окна, и Фрося нас увидела. Её тусклые глаза распахнулись от возмущения тем состоянием, в котором мы прибывали, но не ожили.
– Мальчики, разве так можно? – поинтересовалась она. – Уже поздно, надо быть дома. Мамы и папы волнуются. Они с ног сбились, разыскивая вас. А вы, вдобавок ко всему, приходите вон в каком чудовищном виде. Замарашки, грязнули-грязнопупые. – Она не говорила, а нашёптывала. В её голосе не было гнева. Фрося была сама доброта. – Ну, давайте, давайте, живенько забегайте. Вас надо привести в божеский вид, а то придётся несладенько – достанется вам.
Мы обогнули дом и шмыгнули в подъезд.
– Мишка, Борис – это вы? – донеслось до наших грязных ушей – кто-то из родителей бродил в ночи, ища своё запропастившееся чадо. Если это так, то, увидав, что мы пошли к Фросе, кто бы там ни был из чьих родителей, он не станет нас домогаться, а успокоенным вернётся домой.
Вскоре после того, как мы проникли в приоткрытую дверь квартиры Фроси, в оконце тихонечко постучали и кто-то что-то спросил, и… появилась Фрося.
– Мишка, это твой отец. Сегодня трезвый. Не бойся, он пошёл домой. Верно, ляжет спать.
Так оно всегда и было. Если родители по каким-то причинам не могли за нами приглядывать, а таковая необходимость имелась, или и того хуже – они работали в ночную смену, то они неизменно просили Фросю нас приютить, а она не отказывала, и родители были спокойны, и оттого могли гулять в безудержном веселье хотя бы до самого утра или томиться на службе.
Мишка с облегчением вздохнул, а я ему вторил, – теперь нам не влетит, теперь родители взаправду лягут спать. Они не станут продолжать наши поиски или приходить к бездетной бабе Ефросинье с требованием о нашей выдаче.
После умывания и оттирания, прижигания ран йодом, мы сидели на кухне в одних трусах, укрытые дежурными, заготовленными для таких случаев безразмерными рубахами и поедали блины, запивая их чаем с малиновым вареньем. Нас клонило в сон, а Фрося замачивала, а потом стирала нашу одежду.
У Фроси всегда имелось местечко, где могли скоротать ночь такие шалопаи как мы, и, когда мы проснулись, наша одежда была едва влажной – она колыхалась на утреннем ветерке в слепящем солнышке пятого числа месяца мая 1987 года. Мы подёргали её с верёвок на балконе, облачились и занялись поисками вчерашних трофеев, которые обнаружились на холодильнике «ЗИЛ». Лежали они одной внушительной стопкой, придавленные чашкой.
Это была катастрофа!
Мы предались неистовству, стараясь призвать на помощь справедливость, вольно блуждающую среди необъятных земных просторов.
Мы тужились вспомнить, кому чего и сколько досталось вчера.
Не простая то была задачка. Подозреваю, что мы не во всём оказались справедливыми и честными. Но громкого разлада между нами не случилось. Мы справились.
Мы побежали до своих квартир, чтобы собираться в школу.
Сонная после ночной смены мать подошла сзади и помяла мой загривок, то ли журя, то ли лаская.
– Не надоедайте Фросе, – сказала она, – вас, сорванят, много, а она одна. Она никому не умеет отказать, всем хочет угодить, каждого приласкать, защитить, и не видит, что это невозможно. Да вас хоть голубь, хоть стегай – никакого проку, нипочём не понимаете и не цените, только мотаете нервы.
– Мы её не мучим, – ответил я. – Мы пили чай и слушали рассказы о давних временах, когда она жила в Сибири. Как она пугалась медведя, когда он забрёл в деревню.
