Чугунные крылья - страница 22

. Дело заключалось не в красоте самой по себе, и не в болезни самой по себе, а в их сочетании, которое пронзило существо Никиты. Это образ самой жизни – больной, неправильной, но всё же прекрасной, которую Никита любил и которую хотел исправлять. Понятия «жизнь общества» и «судьба человечества» перестали быть абстрактными – они воплотились в Маше, в её больной красоте. И ничего Никита не изменит в жизни общества, пока не изменит чего-то в Маше. Пока не войдёт в её жизнь, в жизни общества, да и в своей собственной будет никчёмен.

В своём оглушенном состоянии, Никита в школе стоял у окна. Его главный в последнее время собеседник, от которого он перенимал идеи, Костя, никак не мог этого не заметить.

– Слышь, Никитос! Чего с тобой вообще, чего ты такой контуженый-то?

– Да так, Кость… Пока не могу сказать, потому что сам не знаю, – Никита повернулся к нему, чуть выпучив глаза.

– На тебя так кто-то подействовал?

– Да! Ещё как! – неожиданно для самого себя воскликнул Никита, и пришлось договаривать. – Соседка.

– О-оу! Дак это ты…

– Нет, не влюбился, я потом скажу. Я помню, Костян, о чём мы с тобой говорили, я не отхожу от наших идей анархизма и мирового гражданства, но… Давай договоримся, мы остаёмся друзьями, но я всё скажу потом, по той простой причине, что сам пока ничего не пойму! Идёт?

– Ну о’кей! Хотя заинтригован я, конечно, сверх меры.

И ждал, и верил Никита, что когда-нибудь снова будет приглашён к Маше. Верил, несмотря на подозрительное отношение её мамы.

Ирину Юрьевну же настораживало в парне ещё и его сходство кое с кем. Значительную роль в болезни Маши сыграло то, что она в три с половиной года лишилась отца – его зарезали в пьяной драке. После этого девочка, бойко лопотавшая уже в полтора года, стала говорить всё меньше, пока вовсе не перестала… Так вот, этот её покойный отец так же, как и этот Никита, обладал каким-то неистовством, что-то всем втолковывал, метался. Сначала Ирине Юрьевне нравилась в будущем муже эта энергичность, она принимала её за полноту выражения чувств и ответственность. Но потом уже мужа стало заносить в сомнительные компании, которые он будто перевоспитывать пытался. И угодил он в одну компанию, подчинявшуюся зелёному змию… В итоге Ирина Юрьевна овдовела в двадцать пять лет и стала в одиночестве растить аутичную дочь. Маша уже не помнила отца, да и напоминать ей было, возможно, опасно.

Тот мир, в котором в основном жила Маша, походил на реальность в самом хорошем. В нём похожие города, деревни, природа, но только не люди. Там все знают Машу, и она знает всех. Там все рассказывают захватывающие истории, а Маша удивляла всех своими неожиданно открывающимися способностями. Словом, там жить радостно. А печально одно: что там – это не здесь.

Все чувства у всех надолго застыли. У Никиты оставалась всё такое же смиренное, не свойственное его натуре, ожидание нового приглашения, у его родителей и сестры – скрытое удивление его перемене со смутными догадками. С этими застывшими чувствами все прожили ещё полгода с лишним. Что до Маши – в ней просто ничего и не менялось после того единственного Никитиного посещения.

Но особенный день всё-таки наступил. Что особенного могло произойти в жизни Маши? В реальной жизни – практически ничего, она мало жила этой жизнью. Наступила просто абстрактная отметка лет – день рождения.

Её мама думала: как бы всё-таки сделать так, чтобы день этот не означал просто абстрактного отрезка времени? Кого бы пригласить? Родственников? Да ладно, это пока ещё не совершеннолетие, семнадцать лет, год можно подождать. Да и деловые они все – поздравят Машу по телефону, и будет с них. Поднесёт Ирина Юрьевна трубку дочери, и прозвучат самые дежурные пожелания, которые всё равно не сбудутся. Думая об этом, Ирина Юрьевна как мать издала тяжёлый вздох и слегка прослезилась. Хоть что-нибудь сделать бы, чтобы Маше этот день запомнился, и не такой враждебной показалась вдруг реальность!