– Полностью присоединяюсь! – добавил Никита. Алёна ограничилось кивком.
Девушку поцеловали сначала её мама, затем Светлана Михайловна.
На столе стояла запечённая картошка, салаты, тонко нарезанные рыба и колбаса, селёдка под шубой, домашняя выпечка. Сладостей на столе действительно хватало: и разноцветный зефир, и пастила, и дольки в сахаре, и вафельный торт, несчётное множество сортов конфет.
А вот что на столе отсутствовало – это какой-либо намёк на алкоголь. Хозяйка считала его жидкой формой абсолютного зла. Мало того, что дочь болела, так ещё и из-за него она лишилась мужа.
Маша смотрела в одну точку какого-то иного пространства. Никита же тоже лишь изредка на неё посматривал. Ирину Юрьевну практически невозможно стало воспринимать как Машину мать, если только старшей сестрой.
– Ну, как Маше наш приход? Выразит какую-нибудь реакцию? – подал вдруг голос парень.
– Ну а сам-то ты, Никит, что скажешь? – перевела всё внимание на него Ирина Юрьевна.
– Да не знаю, я тут, оказывается, за этим столом единственный мужчина.
Матери рассмеялись. По-настоящему весело – Светлана Михайловна, а Ирина Юрьевна чуть более заинтригованно и настороженно.
Нужный Ирине Юрьевне разговор начался, когда дошли до чая.
– Интересно бы, Никит, узнать побольше о твоих… идеях политических, которых ты придерживаешься, – во время первого бокала чая объявила она.
– А-а… Ну да. Идеи мировой анархии, единства людей на Земле без государственной власти и власти капитала, безо всякого насилия и принуждения. Идеи не совсем мои, ну, в том смысле, что они мне по душе пришлись – да, мои. А так они ещё в позапрошлом столетии активно провозглашались. Я их воспринимал непосредственно от товарища своего, одноклассника, Кости Савина.
– Ну ладно, Никит, мы пока ещё к чаю только приступили, потом продолжим.
После первой чашки Ирина Юрьевна продолжила узнавать:
– Значит, Никит, государств не должно быть?
– В конечном итоге – да. Ещё Толстой говорил, что государство – это идол, а патриотизм – суетное чувство, ничего от него хорошего, одна только рознь между народами земли.
– И что же, Толстой для тебя высший авторитет? Великий, конечно, писатель, но некоторые мысли у него я нахожу спорными.
– Я тоже не скажу, что у него всё бесспорно, но это вот мне в душу запало.
– Извини, что это? Про патриотизм?
– Да, он мешает подлинному единению людей, разделяет их границами государств, наций и рознь между ними сеет. В конечном итоге – войны.
– …Та-а-к… – Ирина Юрьевна призадумалась. – Но изначально патриотизм – это любовь к родине. Может, и семью свою тогда не надо любить, это тоже ведёт к вражде с другими семьями? Или природу родной страны любить не надо?
– Почему, природа – вещь неплохая. Для здоровья полезна, нервов. Но я предпочитаю всё-таки прогресс.
– Как это? Машины тебе нравятся больше природы?
– Нет, дело не в одних машинах и устройствах, прогресс бывает и в человеческих отношениях.
– А это как понять?
– Ну, более они открытыми делаются, свободными.
– Ой, Никит, ты к какой-то вседозволенности клонишь?
– Да нет, Ирина Юрьевна, – ощутил парень наступление. – Просто между людьми много всяких условностей, недомолвок, неискренности. Денежный интерес сейчас над всем преобладает и прочее. Я сам ещё не очень разобрался, но пока вот это могу сказать.
– Хорошо, к этому мы ещё вернёмся.
Тут Маша, на которую Никита специально взглядывал пореже, издала, наконец, своё нежное мычание.
