Никто не пытается ничего говорить. По ней видно, что ей и правда плевать. Феникс отворачивается и бормочет еще еле слышно нечто вроде «бедная девочка», а Ксенька решает ее растормошить:
– А почему Птица?
– Я Лариса, – и голос девчонки впервые срывается на дрожь. – Латинское Larus – Чайка. Мама говорит… говорила… хватит об этом. Оставьте меня в покое.
Воцаряется неловкая пауза, которую честно пытается заполнить Ксенька:
– А у тебя правда родителей убили?
– Кривда. Ну и вопросики у тебя. Отстань.
Ксенька краснеет и отводит глаза: и правда, додумалась же, а Птица отворачивается и закрывает глаза. Феникс переглядывается с рыжей и синхронно решают не трогать ершистую девчонку, которая так много сегодня потеряла.
***
…Шут стоит на коленях в кажущемся пустым темном зале, но рваные раны на его теле все же появляются, значит, кто-то их наносит. Он молчит, только губы кривит, глаза щурит и вообще выглядит так, словно ничего плохого с ним не происходит. Откуда-то Птица знает: он так и думает. Она как будто и не там, ее как будто нет, она просто взгляд, и способна лишь наблюдать, как невидимая плеть раз за разом опускается на тело недрогнувшего беловолосого шута, и на усмешку его горькую смотрит, и что-то не выдерживает – какая-то струна, она словно бы натянута до предела и теперь звенит высоко и фальшиво:
– Не надо! – вопит она в унисон этой струне, но голос вязнет, и она сама вязнет, и кажется ей уже никогда не выбраться, а от стен отражается полный ярости голос, повторяется эхом и заставляет шута все ниже и ниже склонять голову:
– Я велел беречь ее!..
Какая-то тень мелькает рядом – и накрывает густой и вязкой черной волной…
…невероятно черные глаза, совсем рядом, широко раскрытые, и даже взгляд этот порождает безумие…
…голос – будто шепот сухой осенней травы, шорох пепла, и каждое слово, буква выжигаются внутри, где-то там, там что-то важное, но что?..
…тьма вязка, тьма глубока, разливается рекой, так беги от волн долой, перья бойся намочить, бойся Тьму боготворить, если канешь в глубине – черный трон найдешь на дне, упадешь под пьедестал, умоляя, чтоб принял, сердце вырвешь из груди – чтобы принял Господин, перья срежешь и сожжешь – раз путь этот изберешь, паутине все отдашь, светлых выдашь и предашь; не отпустит никогда Тьмы холодная вода – ты согласна, Птица?
– Да!
Птица выныривает из сна, с трудом соображая, где это она находится. Разложенное в лежачее положение кресло похоже на те, что устанавливают в самолетах бизнес-класса, но только эта штука явно не самолет – движется слишком тихо. Птица смотрит по сторонам и едва не орет: вокруг ничего нет, кроме глубокой черноты и мерцания далеких звезд. Возникает чувство, что кресла просто парят в открытом космосе.
Потом боковое зрение выхватывает встрепанную рыжую девицу в рванине, и все встает на свои места: вспоминается авария, и драка, и Феникс, эта странная женщина… и те, кого она назвала Лордами, а сама Птица – Пижоном и Шутом.
Рыжая с восторгом крутится по сторонам, созерцая нереально огромные, яркие звезды и туманности совершенно уж потрясающих форм и расцветок. Птица не позволяет себе отвлечься на красоты пейзажа.
– А ты во сне болтала, – говорит неугомонное рыжее недоразумение. – что тебе снилось-то?
Аргона – или как там эту тетку, да плевать – поворачивается в своем пилотском кресле и пристально смотрит на Птицу. Девушке очень не нравится этот взгляд – кажется, он проникает прямо в мозг, вскрывая черепную коробку.
