Преодоленный ими отрезок трубы медленно увеличивался, но никаких признаков того, что Рауф близок к выходу, по-прежнему не наблюдалось. Но как раз когда Надоеда полностью выдохся и даже его терьерского упрямства было уже недостаточно для дальнейших усилий, круп Рауфа вдруг заскользил вперед, мягко и гладко, точно какашка в хорошо работающем заднем проходе… и скрылся из виду.
Первым делом Надоеда с наслаждением набрал полную грудь чистого воздуха. И только потом увидел перед собой пустой квадрат темноты, расчерченной дождевыми каплями, от которого веяло восхитительной свежестью. Это была дверца по ту сторону стены, открывавшаяся в зольник. Надоеда перевалился через край и с высоты примерно двух футов свалился в целый сугроб мягкого пепла, в котором таились крохотные, острые осколки костей. Под пеплом обнаружилась толстая железная решетка. Это была внешняя топка печи.
Надоеда кое-как поднялся и начал принюхиваться. Место, где они оказались, было не больше собачьей будки: лежа бок о бок, две собаки занимали весь пол. Их падение подняло целую тучу пыли, но воздух здесь все равно показался Надоеде куда лучше того, которым приходилось дышать все последние дни. Прохладный ветерок, кружившийся между стенами, нес множество запахов, среди которых были и совсем незнакомые. Сквозняк тянул снизу, обдувая Надоеде живот. Это удивительным образом ободряло его и вселяло надежду. После мученических усилий в тесном тоннеле живительное дуновение приносило такое блаженство, что пес закрыл глаза, свесил язык и перекатился на бок, наслаждаясь чудесным прикосновением ветерка.
В действительности наружный мусоросжигатель открывался на все четыре стороны. Внизу, под решеткой, располагалось поддувало; шедший через него поток воздуха регулировался железной заслонкой, определяя силу огня. Растяпа Том оставил заслонку полуоткрытой, так что влагу дождливой ночи ровным потоком затягивало сквозь поддувало в топку, а из нее – в дымоход над собачьими головами. А поскольку Том и главную дверцу печи бросил абы как, воздушный поток перетекал по восходящему ходу через вспомогательную камеру сжигателя прямо в отсек с морскими свинками.
Печь успела остыть примерно до температуры живого тела, поэтому отдыхать в ней для двух измученных псов было сущим блаженством.
Однако спустя некоторое время Надоеда приподнял голову и толкнул мордой мохнатую неподвижную спину приятеля:
– Рауф, старина! Ты как там, не ушибся?
– Страху натерпелся пуще некуда, а так ничего, – ответил большой пес. – Уже думал, так там и останусь. Устал жутко. Спать хочу…
Надоеда учуял длинную кровавую царапину на боку Рауфа. Он дотянулся и вылизал ее, ощутив во рту привкус железа и горелого праха морских свинок со стен дымохода. Дыхание Рауфа постепенно стало размеренным и спокойным. Фокстерьер чувствовал, как под его языком расслабляются напряженные мышцы приятеля. Скоро и его самого одолела сонливость, навеянная теплом и облегчением оттого, что миновала опасность. Перестав лизать, он уронил голову и вытянул лапы, упершись ими в еще теплую боковину печи. Через несколько мгновений его сморил крепкий сон.
Часа три, не меньше, мохнатые беглецы отсыпались в мусоросжигателе, восстанавливая физические, а главное – душевные силы, отнятые решительным побегом из вивария и ужасом путешествия по тесному дымоходу. Дождь снаружи меж тем усиливался, тучи опустились совсем низко и легли на самые вершины холмов. Луна пропала из виду, и почти непроглядная тьма укрыла бескрайние пространства мшистых камней, папоротника, черничников и торфяных болот, окруженных рябинами, – пейзаж, очень мало изменившийся со времен завоевательных вылазок скоттов, чьи войска некогда прошагали к разгрому и гибели в битвах при Флоддене и Солуэй-Моссе, в сражениях у Престона, Вустера и Дерби
