Прийти и взглянуть ему в глаза!
И тут же протестующий стон сорвался с моих уст. А потом и ещё один вперемешку с рычанием.
Да за что, блин, мне это всё? За что?
– Ты что тут опять стонешь, горемычная? – ворчит Нинка, и я чувствую, как под её весом прогибается скрипучий диван.
– Ну что за утро? Уже постонать не дают спокойно человеку, – бухчу ей в ответ и выныриваю из-под подушки.
– Утро начинается не с кофе? – протягивает она мне кружку с ароматным напитком, всё как я люблю: чёрный и без сахара.
– Не с кофе, – согласно тяну я и делаю большой глоток, жмурясь от удовольствия, – спасибо!
– Пять рублей, – лохматит мне волосы Нинка и встаёт на ноги, – слушай, мне тут из салона написали, один мой мастер заболел. Ты как, не обидишься, если я скажу тебе, что через два часа должна выйти на замену? Лето, отпуска, мне некого больше выдернуть.
– Не обижусь, – пожимаю плечами, – но с одним условием, Нин.
– Ась? – подняла на меня свои глаза подруга.
– Выброси уже этот диван! Мне двадцать два, но после ночёвок у тебя я целый день чувствую себя старой вешалкой. И, вообще, ремонт бы тебе тут не помешал, а на его время ты и у меня пожить можешь.
– Нет, – решительно рубанула воздух Ковалёва, – это память о Стёпе. Мы в этой квартире когда-то всё сами делали, а потом её обставляли. Понимаешь?
– Понимаю, Нин. Только Стёпы твоего уже семь лет как нет в живых. Пора бы уже...
– Да, Тань, – перебила меня подруга, – тебе пора домой, да и у меня дела.
Обиделась. Впрочем, как и всегда при воспоминании о её покойном супруге. Но я предпочла забить на это, а уже спустя час входила в свою маленькую студию, что снимала вот уже три года в спальном районе столицы.
Это были тридцать два квадратных метра моей личной крепости. Неприкосновенный бастион, куда я допускала только избранных. Здесь, за железной дверью, я переживала свои взлёты и падения, вот и теперь прошла и уселась на диван, тупо оглядывая пространство.
И совершенно не понимала, что мне делать дальше.
Изводила себя весь день страшно. На нервяке перемыла квартиру, перегладила всё постельное бельё, перестирала шторы, разложила в шкафу все вещи по цветам и даже окна надраила до идеального блеска. Умаялась как проклятая, а от навязчивых мыслей в своей голове так и не избавилась. Нет-нет, да замирала каменным изваянием и снова пропускала через себя бурю воспоминаний, а потом летела на кухню и жадно хапала ледяную воду.
Потому что стыдно. Потому что недопустимо. Потому что нельзя!
Но понедельник, как бы я того не хотела, всё-таки наступил, и я, дёрганная и с искусанными губами, хоть и с опозданием, но появилась в офисе. Всё оглядывалась по сторонам, короткими перебежками добралась до лифта, а на своём этаже словно мышка прошмыгнула за рабочий стол в огромном опенспейсе. И – в компьютер, чтобы ничего не видеть и не слышать. Хотя, каюсь, прислушивалась к каждому звуку и шороху, боясь увидеть Хана и его стальной взгляд, устремлённый прямо на меня.
Извелась неимоверно. Как ещё глаз дёргаться не начал, я не знаю. Но на послеобеденное совещание я шла как на эшафот: ноги ватные, руки трясутся, в груди бухает, кровь в венах бурлит.
Страшна!
Вот только в кресло руководителя вместо Хана сегодня сел его первый зам, а потом одним предложением подарил мне такое облегчение, что я растеклась прибалдевшей лужицей на своём стуле:
– Напоминаю, Марка Германовича до понедельника не будет, он улетел во Владивосток. Но мы не расслабляемся и пашем, господа. Поехали...
