Из соседней комнаты вышли трое сводных братьев. Их явно интересовал не столько Давид, сколько его гостинцы.
– Так вы уже вступили в колхоз? – спросил, усаживаясь за стол гость.
– А нас разве спрашивали? – возмущенно ответил Детлеф. – Всех несогласных в тюрьму посадить пригрозили. С конфискацией земель и имущества.
– Нам-то бояться нечего, – подала голос мать, – у кузнецов никогда особо земли то и не было. Разве что огород в десяток аршин.
– Дура ты, – не сдержался Детлеф, – если односельчане земли в колхоз отдадут, то им и кузнец будет не нужен. На что тогда жить станем?
Мария поставила перед сыном тарелку с супом.
“Пустые щи”, – разочарованно подумал Давид, успевший за день очень проголодаться.
Мария заметила его блуждающий взгляд по тарелке и, тяжело вздохнув, полушепотом призналась:
– Мы снова голодаем. Твою картошку на семена до весны не получилось сохранить.
Давид пожалел, что не прихватил с собой мешок овощей. Этого добра в их совхозе было предостаточно.
– В колхозе вам будет легче жить, – убежденно произнес Давид, – если все земли вместе сложат, то без техники их не обработать. А там железо, значит и кузнецы нужны будут.
Никто не поддержал его, но и не сказал что-либо против. Давид молча и спешно дохлебал щи. Понимая, что разговор не клеится и как-то все затянулось, он неожиданно сам для себя вдруг произнес:
– Ну, знаете, мне пора.
В глубине души он хотел и надеялся, что отчим начнет его уговаривать остаться ночевать, а сводные братья кинутся распрягать лошадь, и мать постелет ему спать в теплой пышной перине из гусиного пуха. Но ничего подобного не произошло. Вместо этого Детлеф встал из-за стола и разведя руки холодно произнес:
– Ну раз пора, то, конечно, надо ехать.
Закурив папиросу и накинув на плечи полушубок, отчим вышел в сени.
Мария растерянно посмотрела на сына и лишь тяжело вздохнула, дав понять, что она в этом доме ничего не решает.
Давид хотел было обнять мать на прощание, но вместо этого только как-то нелепо похлопал ее по плечу и вышел на улицу. Он видел ее в последний раз.
Застоявшийся продрогший конь рысцой понес сани прочь от дома, некогда дорогого сердцу юноши.
Уже через несколько минут они достигли берега Волги. Небо сияло тысячами звезд. Мягкий свет полнолуния отражался в белоснежных сугробах. На километры, как на ладони, просматривалась вся округа – так светло может быть в зимнюю ночь.
За спиной неожиданно раздались выстрелы. Испуганная лошадь рванула и в одно мгновение вынесла сани на покрытый снегом лед реки. Давид оглянулся в сторону села, где послышался громкий гогот уже знакомых пьяных комсомольцев.
– Vater, was hast du uns angetan?[22] – в тот же момент раздался с берега сердечный девичий вскрик.
Давид резко натянул вожжи, и конь послушно остановился, утопая своими голенями в снегу. Подросток слез с саней и поспешил в сторону, откуда ему послышался голос.
Подойдя поближе, он заметил под ветвистым голым деревом на берегу реки четыре укутанные фигуры.
– Что случилось? – на немецком спросил Давид. – Могу я вам помочь?
Лишь тихое всхлипывание горемык послышалось в ответ.
– Амалия? – пригляделся внимательней юноша. Он узнал в ней девушку-швею. – Я Давид, сын кузнеца. Ты как-то моей маме платье перекраивала.
– Добрый вечер, Давид, – сквозь дрожь все еще боролась со слезами девушка.
– Какой к черту добрый?! – возмутился он. – Что вы здесь делаете, на морозе?
