Цифры - страница 3

Ну что, испугались?

Вам стало страшно?

Вы слышите меня?

Эй?

__________

Аεί (аэй) по-древнегречески означает «всегда». Это вам не простецкое современное πάντα (панда). Аэй – звучит как дыхание. Ха – хэй, breathe – air, а-эй.

Я позвонила ему в 21:18. Он сказал, что сейчас доцелуется на прощание и придёт. Пришёл в 02:36. Он был – как мягкие сущности с картин Дали, а всё вокруг: шкафы, дверные ручки, стены – были его костылями. Он затих. Я пошла искать сына.

Сын забился в угол за комодом. Даже не думала, что он там может поместиться. «Мам, кто там?» – не признал. Не буду говорить правду. Сейчас уложу и подумает, что просто приснилось.

Распахнутая на тумбочке книга Крылова: «Каиб был одним из восточных государей. Имя его наполняло Вселенную». Может, почитать вслух, чтобы поскорее заснул?

Странный шум. Сажаю сына на кровать, иду в комнату, где гремело. На полу щепки. Стоит, как подбитый журавль. Выломал спинку детской кроватки, пытаясь опереться.

Его глаза мутнее, чем Нева. Кричу: «Скотина! Ты всё проебал!»

Слюной захлёбываясь вперемешку с лестью, он булькает в ответ: «Как много чести!

А что же здесь твоё? Ткни пальцем? Покажи?

Ведь, как никак, лишь волею моей позволено тебе здесь жить.

Хочешь уйти?

И городской квартал

Обшастать без гроша,

Чтобы свалиться там,

Где даже бомж б не спал?

Ну что ж, иди.

Твой выбор не велик», – потоком рвоты перервался его крик.

Аэй – вечность, дыхание, безграничность. А-эй, a-way, no way.

Ну что, дело сделано, её вздёрнули. Чисто, красиво, непыльно.

Прачкина дочка визжала, правда, мерзко – до сих пор в ушах звенит. Откуда у малявки только голос такой прорезался? Даже хрип задыхавшейся шалавы не настолько въелся, как этот блядский детский визг. А ведь они даже не были знакомы.

Ну ничего, скоро выветрится.

На улице уже тьма и звенят сверчки. Подышать бы ещё чуть-чуть, лишь бы внутрь не заходить. Но приходится.

Захожу и кричу – по привычке, со злости: «Дамиан!» С кухни выковыливает пожилая нянюшка, со второго этажа семенит жена. Сына нет. Опять кричу: «Дамиан!! Где ты, сукин ребёнок, отзовись! Отец твой пришёл!»

Конечно же, он не придёт, и я знаю это, но ярость не позволяет мне умолкнуть просто так. Не позволяет смириться. И я повторяю отвратный для всех ритуал – раз за разом, день за днём. Я противен сам себе, но не могу остановиться. Я слишком зол. «Дамиан!!!»

Жена спускается и спокойно говорит: «Ну что ты опять кричишь? Он у себя, занимается. Как сегодня прошло?»

Меня раздражает в ней всё. Даже её спокойствие. Хоть я всю глотку сорву, она никогда в ответ голос не повысит – то же мне, выискалась святоша. Даже её полное, дряблое тело. Щёки давно просели, руки бессильно провисли. Даже её причёска. Подкрашивает хной три свои волосинки, пытается скрыть тусклость и седину. Спрашивается, зачем? От кого? Для кого?

Как прошло! Да знала бы она, что я бы лучше всю ночь смачно трахал ту повешенную плоскую сучку, чем сейчас вот так вот стоял перед этой никчёмной обрыдлой брюзгой.

Все они шлюхи, просто каждая – по-своему. Может, и правда не стоило ту ворожею вешать. Никто ведь не знает, ведьма она или нет. Никто не знает, отчего, почему и как наши бабы начали рожать падаль. Это сейчас решили, что она виновата, а завтра вновь очередная шалава изрыгнёт очередное ничтожество – и всё, нам опять придётся искать очередную жертву-виновницу, чтобы успокоить народ. Как же я заебался. Почему нельзя просто рожать нормальных и не усложнять мне жизнь.