Циклотимия - страница 3

Человеконенавистник. Совершенно не может, да и не хочет, сработаться с людьми. Работает в одиночку. Создал и зарегистрировал фирму, в которой один (!) работник – он сам.

Есть семья, но зная его много лет, я ни разу не слышал двух слов о жене и не знал, есть ли у него дети. Зато у него есть фетиш, на который он молится. Это его мать, которой сейчас 90 лет и она жутко больная. Лет семьдесят назад она приехала в Хайфу из Одессы.

На совещании, в разгар принятия важного решения, он вдруг поднимается и тихонько, по стеночке, двигается к выходу.

– А-а-а, ты куда это? – спрашивает начальство, не поняв, что происходит, – мы без тебя не решим проблемы.

– У меня мама болеет, я должен идти, сейчас надо ей лекарство принять.

– Погоди еще полчаса…

– Нет!

И исчезает за дверью.

Все разговоры, помимо техники, сводятся к самочувствию мамы и лекарствам для нее.

Но работать с ним – удовольствие!

Жизнь сталкивала меня с ним трижды. Первый раз – по работе над совместным проектом в хайтековской фирме, где его продержали около года, но затем вынуждены были с ним расстаться из-за абсолютного неприятия им понятия дисциплина. Он приходил на работу и уходил, когда ему вздумается, делал, что надо ему, но не фирме, контактировал исключительно с теми, кто ему нравился, остальных просто в упор игнорировал.

Второй раз – в другой фирме, где я работал, а он приходил в качестве консультанта и делал свою часть дома. Его вклад в серьезнейшие проекты переоценить невозможно.

И, наконец, в третий раз мы столкнулись с ним в кафе в Бейт-Габриэле на берегу Кинерета.

Я остановился перекусить по дороге в Кацрин, что на Голанских Высотах, ехал туда по делам.

В кафе было мало народу, тихо играла душевная музыка: это место – Мемориал в честь молодого, безвременно ушедшего из жизни парня, созданный его родителями.

Здесь всегда чисто, прибрано, а музыка располагает к спокойствию и умиротворенности.

Авиноам сидел один и безучастно смотрел на странные фотоработы на стене, изображавшие прищепки и веточку, прикрепленные к веревке, и еще какой-то модерн.

Я подсел.

Он вдруг сказал:

– И эта тоже ушла.

Затем, не обращая внимания на мои округлившиеся в недоумении глаза, продолжил:

– Я тебе говорил, что моя жена умерла при родах. Так вот после этого я привел в дом Хению. Она жила со мной два года. Потом уехала отдыхать в Швейцарию, да так ко мне и не вернулась… А дочка ее успела полюбить…

Шесть лет после этого я не прикасался к женщинам. Сам воспитывал ребенка, ухаживал за мамой. Не мог видеть их.

Потом по работе пришлось надолго уехать в Америку. Я работал в Чикаго и Бостоне. Перед отъездом я нанял филиппинку. Молодую. Красивую. Она хорошо относилась к маме и дочке, ухаживала, как родная.

Я вернулся и через полгода стал с ней жить. Она и за мной хорошо ухаживала. И вот недавно она исчезла. Полиция нашла ее. Оказывается, она из какой-то банды. Она обобрала меня на крупную сумму, утащила драгоценности и деньги. Их не нашли. А ее депортировали.

Я сидел молча. Он говорил и, по-моему, не видел меня. Глаза смотрели сквозь меня и сквозь эти модерновые фотокартины.

Потом встал, оставил деньги на столике и ушел. Шаркая все теми же стоптанными и давно не чищенными ботинками с вечно развязанными шнурками.

Выдающийся инженер. Странный и несчастный человек.

Доцент Шагов был страшен студенческой публике сразу несколькими параметрами. Первое – он не смотрел в глаза. Он смотрел куда-то вниз. Но ежели его небольшие острые глазки впились в твои зрачки – значит тебе конец. Утопит, как пить дать!