Назавтра я уехал вслед за ней. Ни родители, ни родственники совсем ничего поняли, а Тина сказала на прощанье:
– Это совсем не важно для меня – кого ты хочешь. Но не меня. Я знаю кого, Ладо… – и отошла, опустив глаза.
Два августовских дня прошли через меня сутолокой на перронах, запахом абрикосов в бумажных пакетах и тепловозными гудками. Я был занят одним-единственным делом – думал о ней, о Сашеньке. Я перебирал ее запахи, ее оттенки, ее всю. Я хотел ее – на всю жизнь.
Навсегда…
Мы встретились, как будто не расставались. Она даже не удивилась, что я, Ладо, бросился за ней следом, как мальчишка. А может, ей было все равно.
Она ничего не спрашивала, ничего не просила, ни на чем не настаивала – просто обняла меня за шею, и я повел ее за собой, куда хотел. Потом… потом я лежал и гладил ее по голове, по щекам и в отчаянии думал, что того, что у меня внутри, хватает на нас двоих. С этого момента она стала во мне звучать. Не помню уже, от кого я впервые услышал это выражение: «голубая нота». Когда ты слышишь звук и понимаешь: вот оно – да! То, что всегда в унисон с тобой, с тобой – всяким, в любую секунду. Ты сам можешь меняться, и она меняется тоже, с тобой вместе. Всегда созвучна. Сашенька стала моей голубой нотой, она была созвучна мне – не потому, что хотела, нет. У нее просто не получалось по-другому, вот в чем дело…
– Скажи, что ты делала без меня?
– Да разве я была без тебя? Всего-то один день…
– Пусть один. Так что?
– Ничего особенного, так, пустяки…
– А все-таки?
– Я… Я была у Ч.
– Ты – что?!!!
– Я… понимаешь, я не была уверена, что ты вернешься. И он вдруг позвонил. Неожиданно…
– Саша, повтори. Повтори, что ты сказала. Что ты сейчас сказала, ну…
– Как что? Правду. Я всегда говорю только правду, тогда не запутаешься.
– Дальше.
– Ты хочешь спросить, спала ли я с ним? А зачем? Зачем тебе это знать? Разве это что-то изменит? Гораздо важнее другое…
– Что же, по-твоему, важнее? Ну!
– Важнее – хочу ли я встретиться с ним снова…
– А ты – хочешь?
– Нет, – она замотала головой. – Нет, не хочу. Уже не хочу. Теперь – не хочу.
– Ага. Теперь-ты-не-хочешь… – цежу я сквозь зубы.
– Да. Мы с ним не виделись почти полгода. И мне… Мне плохо было без него. Как без руки…
– Без руки…
– Да, без руки. А ты не понимаешь. Ты совсем ничего не понимаешь! – и она бросается лицом в подушку и – плачет, плачет…
…Кинжал теплый. Он согревает мне ладонь и успокаивает сердце. Я в чем мать родила стою у окна, а за моей спиной, уткнувшись в подушку, лежит Сашенька и всхлипывает. Потом вдруг она оказывается рядом, я протягиваю к ней руку и пропускаю сквозь пальцы ее золотистые, шелковые пряди… Тяну, тяну еще сильнее. Я смотрю в ее запрокинутое лицо и знаю, ей больно… Но там, в глубине ее глаз, на самом дне, бьется беспомощно, как птенец: убей меня… ну убей меня, только люби – всегда…
Как я ее ударил – не помню. Зато помню, очень хорошо помню, что почувствовал после. Покой снизошел на меня. Потому что в ту самую секунду она стала моей – вся. Целиком.
Как-то я ее спросил:
– Скажи, а зачем ты мне тогда соврала?
– Когда?
– Ну, будто встречалась с Ч.?
– А как ты догадался?
– Не важно. Догадался и все. Так зачем?
– Чтобы ты наконец ударил меня.
– А по правде?
– Так я по правде. Понимаешь, я не хотела тебя – друга, любовника. Я хотела тебя – хозяина.
– Значит, я понял правильно. Но ты сумасшедшая. Мы оба – сумасшедшие.
– Пусть. Но тебе со мной хорошо. А цена… цена есть у всего на свете.
