Только потом я пойму, что диагноз мой был ясен уже в понедельник, но женщина-врач избавила себя от малоприятной процедуры сообщения его мне. Поэтому она так горячо и уговаривала меня посетить доктора, тем самым предоставив ему информировать меня. Но ведь я могла и не пойти к Перову! Который так осторожен сейчас в разговоре со мной, опасаясь моей реакции на известие о раке.
Не знаю, как в такие моменты ведут себя другие женщины, но навык держать себя в руках, не выдавая своих чувств, при получении любой информации, выработанный за годы работы в торговле, позволил мне принять эту страшную новость внешне спокойно. Настолько спокойно, что доктор усомнился, поняла ли я его. Я даже деловито обсуждаю с ним ближайшие действия, но не чувствую себя участником, а скорее, одновременно зрителем и артистом в роли пациента, в этом эпизоде. Я ни в чем так всегда не была уверена, как в своём здоровье! И слова доктора, вырвав почву из-под моих ног, всё-таки не помещаются в моей голове.
А он продолжает: «Настоятельно рекомендую Вам ехать лечиться за границу, там выживаемость в два раза выше, чем здесь. Куда? Германия, Австрия, Израиль». «Сколько это стоит?» – «около 2 миллионов рублей». Сумма меня поражает, и я пытаюсь выяснить, можно ли вылечиться здесь или в Москве, например, за меньшие деньги. Доктор отвечает: «Если бы, не дай Бог, этим заболела моя жена, я бы продал квартиру и отправил её лечиться за границу». И добавляет: «С первой стадией одинаково хорошо можно вылечиться и здесь, и за рубежом. Но у вас не первая стадия, поэтому лечиться лучше там». Больше я вопросов не задаю. Слова о продаже квартиры убеждают, у меня самой кроме квартиры ничего нет. Контактов доктор не даёт за неимением, его совет основан на рассказах пролечившихся там. А как лечат «тут», ему известно.
Впервые звучит ошеломляющее слово «выживаемость» применительно ко мне. Вместо безбрежной жизни на десятилетия вперед! Другая, жалкая жизнь со смертельным диагнозом, но и она мне не обещана! К такой реальности я не готова.
Напоследок доктор говорит: «Люди оттуда возвращаются совсем другими, окрыленными. Они не похожи на тех, сломленных, кто лечится здесь». Хваленого самообладания мне хватает только до порога клиники: на улицу я выхожу уже в слезах и тут же звоню сестре. Рыдая и с трудом выговаривая слова, я ей рассказываю всё, чтоб разделить непосильную ношу с близким мне человеком. Погоревать вместе.
Других целей я не ставлю. Я уже утратила волю к жизни. Да и что теперь такое моя жизнь? Эта, начавшаяся десять минут назад! Диагноз гильотиной рассек и разъял моё прошлое, всё, что было со мной до этого, и вот это настоящее, бесцветное, беззвучное, где я на ватных ногах, заливаясь слезами, иду, утратив все ориентиры.
Затем звоню мужу. И даже не помню, какими словами говорю ему о диагнозе.
Какое же непоправимое горе случилось со мной! Я полностью дезорганизована: двигаюсь по направлению к работе, но уже понимаю, что не могу туда вернуться, так как слезы льются, и я никакими усилиями воли не могу их остановить. Невозможно прийти в офис в таком виде! Но я не меняю направления движения. В голове у меня хаос, мысли одна страшнее и безнадёжнее другой мечутся по кругу. Я не в состояние осмыслить все последствия случившегося, и, ухватившись за ранее придуманную цель, в каком-то оцепенении иду в магазин, торгующий индийскими безделушками. За ожерельем с нежно-зелёными хризолитами. Я просто не знаю, что мне теперь делать! И покупаю украшение, просто потому, что я раньше собиралась это сделать. Что ещё, теперь, нужно делать, я не представляю. Непоправимость случившегося мне кажется несомненной.
