Contione – встреча - страница 3

Ты – моя весна, такая ощутимая и ускользающая.

Береги себя!

Твой Степан».

«Твой Степан», – тихо произнесла Лиза.

На полу лежал мягкий персидский ковер с повторяющемся аловером и маленькими разметками по бокам, окруженный листьями, напоминающими перья. Лиза тщательно чистила его, потому что ей было жаль выколачивать из него пыль. Казалось, что сильными ударами она выбивала из него историческую память. Поэтому она оттирала накопившуюся грязь небольшой щеткой – фрагмент за фрагментом. Любила устраиваться на ковре вечерами, уютно поджимая под себя ноги, словно японская гейша. Читала, заваривая себе крепкий чай с лимоном и малиновым вареньем, словно медитируя, впуская в себя чистую энергию.

Ей нравилось доставать письма дедушки, любоваться его мелким, убористым почерком, ровными буквами на потемневшей бумаге.

«Маргарита, ты одна понимаешь меня и чувствуешь мое отношение ко всему…»

«Маргарита», – тихо повторяла она. У нее осталась черно-белая фотография бабушки, но из строчек этих писем, словно из ярких мазков, она складывала ее образ – гораздо более отчетливый и живой, чем на той фотографии. Иногда дедушка Степан называл ее Венецианкой. Лиза думала, что это из-за волос, которые на черно-белой фотографии были рассыпаны густыми упругими локонами, уверенно спадающими на узкие плечи. У Лизы тоже были нежные плечи, но из-за излишней худобы ключицы неуклюже торчали, а сквозь белоснежную кожу тончайшего фарфора просвечивали тонкие девичьи вены.

Она любила эту комнату, где часто скрывалась от излишней суеты, и относилась к ней как к особой субстанции, волшебному невидимому кокону, охраняющему ее от невзгод.

Уже год Лиза преподавала на кафедре психологии, а вечерами через день ходила на практику к «моим психам», как она нежно называла пациентов «Зеленой Пряжки», все время вспоминая, что когда-то пациентом «Пряжки», психиатрической больницы номер два, был и Иосиф Бродский. В 1964 году его заперли здесь на три недели, причем первые три дня держали в палате для буйных. Позже, отвечая на вопрос, какой момент в его советской жизни был самым тяжелым, Бродский, не задумываясь, назвал недели, проведенные на Пряжке. Это странное место окнами на воду, где реки, выливаясь одна в другую, наконец вырываются на простор.

Немногое изменилось здесь, и по-прежнему внутренний вид больницы и люди с удивительным равнодушием, сравнимым с врожденным садизмом, вызывают страх и желание бежать без оглядки от этой чужой и безысходной гримасы жизни. Про Лизу верно было бы сказать, что не она выбрала работу психолога, а работа психолога выбрала ее. Оставшись сиротой в шестнадцать лет, в возрасте, когда так нужна любовь, а вопросы, о которых ты и не подозревал, требуют незамедлительных ответов, она крепко усвоила, что человеку в состоянии горя можно и нужно помочь, только важно действовать правильно, чтобы все получилось. Человек, переживая горе, оказываясь в беде, часто ведет себя неадекватно: перестает есть, лежит неделями носом к стене, кричит и бьет стекла, а осколком еще и режет себе вены, горбясь в ледяной ванне. И тогда человека не нужно учить жизни, не нужно говорить ему: держись, все пройдет! Не нужно утешать его какими-то примерами из собственной жизни или жизни никому не известных знакомых, а просто важно говорить самые простые и верные слова: я с тобой, я рядом, ситуация сложная, но я обещаю, что ты не останешься один. Я с тобой. Для себя она решила, что ей хочется быть именно тем человеком, кто будет рядом, когда больше рядом быть некому. В такие моменты рядом с Лизой была бабушка. Она подолгу держала ее за руку и гладила своей мягкой теплой ладошкой, перебирала волосы Лизы и заплетала их в ровные колосья кос, укладывала себе на колени ее голову и рассказывала какие-то простые истории, которых Лиза раньше и не слышала, про то, как они ходили с дедом за грибами и ездили на реку рыбачить, а потом варили на берегу уху в котелке, и это была самая вкусная уха на свете.