– И не найдут, пока мы не разрешим, – произнес Март, – пока о нас не узнают. Я и прежде говорил, и повторю, это наша страна, мы ее дети, мы, все мы, желаем ей величия и процветания. Но та власть… наша земля заслуживает большего и лучшего. Вы сами видели, вы ездили по другим городам, я знаю.
– За это вас и депортируют, – влез Гор, – ведь вы понимаете, здесь невозможно дышать, нельзя мыслить, любить, творить. Мы можем только угождать, подличать, стучать, у нас полстраны сексотов. А много надо дать горожанину, чтоб он выдал понаехавшего? Сам приплатит и будет счастлив, что помогает родине – своих же, своих, топча и терзая, он думает, делает благо, освобождает рабочие места для достойных или чего-то еще, что ему говорят.
– Гор, уймись.
– Стукачи всюду, – наконец, произнес свое слово Тит. – Когда власть сменится, о, это будет пиршество духа, когда все узнают, что их соседи, друзья, близкие, родные… да все. Это будет что-то, – он потер сухие руки, буквально шкрябая мозолями и неприятно улыбнулся.
– Этого мы не допустим, – коротко сказал Март. – Только позже. Лет через пятьдесят. Нам надо страну сохранить.
– Думаешь, это так просто сделать. За прошедшие сто лет остров трижды перепахивали. И мы еще раз перепашем. А как иначе-то? Мы уже начали кровить, теперь поди остановись, – он протянул Марту руки, будто в подтверждение. Рада вздрогнула. Без лишних слов стало понятным, кто убил водителя старика. Кто в группе ответственный за грязную работу.
– Ты сейчас и про генерала тоже? Да, фигура была, – отметил Гор. – Теперь он символ…
– Что? – похолодев, переспросил я.
– Была фигура, – сказал старик сухо. – Теперь памятник. Вы не знаете, это понятно, но вот гаврики, они с похищением сморозили. После войны я лет пять-десять еще что-то значил, в комиссариате сидел, восстановлением руководил. За полгода боев тут ведь камня на камне не осталось. Обстреливали круглосуточно, а мы только мониторы могли уничтожать. Вся наша береговая оборона в первые часы боев в хлам, все дредноуты потоплены в первом бою. Надежда только на артиллерию, ее за два дня подкатили к новой линии фронта и пока северяне окапывались…. Лидия, что ж я ее в городе оставил, что же я их обоих-то приговорил… – он вздрогнул, спохватился и продолжил совсем иным голосом и об ином: – Вы тоже здесь не появляйтесь. Меня приговорили, вы же слышали, наш народ переговоров с террористами не ведет. А я двадцать лет свадебный генерал. Меня проще освободить посмертно. Тогда и памятник оправдается. И спецопераций не потребуется, так, с воздуха газом травануть или огнеметами. Вы же читаете иногда, мол, там-то и там-то ликвидированы бандформирования Северного альянса. Ну, вот я этим поначалу занимался, тактика с той поры не изменилась. Живым никого брать не будут, да и зачем. Пробовали уже, сколько не пытали, а все про свое пытаются говорить. Ну эти, из Крусады.
Он замолчал, молчал и я. Март открыл лаз и велел прощаться с генералом. Когда я выбрался, старший зашел внутрь. Кажется, Март просил генерала что-то написать собственноручно, тот лишь усмехался в ответ. Голоса превратились в шебуршание, затем все стихло. Наконец, Март выбрался. В руке он держал портативную фотокамеру, в другой только что вынутую из нее пластинку.
Все время, пока он пропадал с генералом, мы молчали. Март оглядел собравшихся:
– Настращал вас, – обращаясь уже ко мне, сказал он. – Напрасно. Старый человек, все равно нас не поймет. Тит отдай это Нилу, пусть проявит и отпечатает. В самом деле, – снова мне, – чего дочь беспокоить, ее и так надергали. Мы другим путем пойдем.
