Цвет полевой. Книга I. Табия - страница 4

Мамаша нраву была крутого. Ежели что не по ее – дворовых мужиков били батогами да розгами, нещадно. А девок нерадивых – на год отдавали в красильни строгонькой Игуменье Аполлинарии, на перевоспитание.

– Что Максимушко, намаялся? – ласково, на распев, произнесла Марья Ивановна.

Максим Фёдорович равнодушно повел косматой бровью, не поворачивая головы лишь глухо спросил:

– Алёнушка как? В разуме девка?

– Слава Богу! Сторожится. Буде – лишний рот. Ты пока погодь с ней решать… Пущай до лета поживет. Она мне «смертное»12 вышивает, а там и в монастырь отправим. А дале – как сам решишь. – ответила мать и не дождавшись ответа, встала. Плавной походкой вышла из комнаты, притворив за собой дверь. Остановилась тихонько, притаилась.

Барин схватил тарелку с куриными потрошками и швырнул в дубовую дверь, прохрипев тихонько:

– Держи, дура старая!

Матушка расслышала. Удовлетворенно кивнула и сделав страдальческое лицо, удалилась в свои покои. Оттуда еще долго слышались причитания и старческие проклятья приживалок. Кляли антихриста – сына неблагодарного, жалостливо голосили на весь дом.

Максим Фёдорович достал из шкафа граненый стакан, налил берёзовки13. Выпил залпом, занюхал хлебом. Сложно было описать, что испытывал он при общении с матерью. Стукнуло ему сорок лет, а все метался он, ища и ожидая неведомого. Ничем не мог он насытиться, ни остановиться. Душа его кидалась из крайности в крайность. То пил он нещадно и шалил мордобоем в доме терпимости. То в монастырь молиться ехал. То неделями колесил по селам, незнаемо зачем. Про себя звал мать – Она. И каким-то звериным своим чутьем понимал, считает Она его слабым и нерешительным. Никогда не мог он Ей услужить. Разве было ему понять, что он в родительских руках – игрушка. Не знал и не догадывался, какие еще коварные планы были изобретены ею, ради удовлетворения ненасытной, властолюбивой натуры.

Скитаясь по деревенькам и селам, свела как-то барина судьба с попом – расстригой Осипом, по кличке «Чё-дашь». Лишился он своего сана за вольные речи и крамольное толкование Евангелия. Памятуя прошлую сытую жизнь свою, любил распопка поговорить и покушать. От скуки, подобрав Осипа на дороге, привез его барин на двор старосты, в Мошки.

Подпоив побирушку, сели обедать. Оказалось, расстрига был нраву беспокойного. Сначала со всеми соглашался, потом кричал. Вскакивал с места, лез целоваться, а в другую минуту оскорблял лобзаемого и забывал об этом. Громко рыгал. Расстрига был тельца тщедушного, роста высокого, с костлявыми руками до колен. Голова – сверху приплюснута, лба у него почти не было. Высокие скулы – особенно выделялись. Больше, портили это существо – два, близко посаженных, «рыбьих» глаза. Рыжая, редкая бородка делала весь образ, похожим на тощего козла.

Покачиваясь на табурете взад – вперед, помахивая зонтиком укропа выловленного из миски с солеными огурцами, дурачок разглагольствовал:

– Знаешь ли ты барин, мой дорогой, что такое человек? – «Чё-дашь» замер на мгновенье. Стул под ним перестал скакать. Не услышав от харчующихся ни слова – продолжил, мучая четыре ножки деревянного табурета:

– Это такое животное, что не способно ни к учебе, ни к просвещению. За всю свою жизнь ничему духовному оно не учиться. Только тянет лямку свою, словно осел. С рождения оно уже зловонно – больно. Ничто его не беспокоит, кроме себя, самолюбца