Цветок печали и любви - страница 7

Мы с Юликом редко видимся. «Современного человека и так слишком много в эфире, телесное присутствие давно стало необязательным» – так он это объясняет. Дескать, занятость – это всего лишь теперешняя отговорка, а причина в другом. Если представить крестьянина два-три века назад – у него было дел не меньше нашего, а порой и куда больше…

– Нет, стоп, крестьяне – пример неудачный, – машу я руками на Юлика. – У них уклад был такой, что без телесного присутствия друг друга – не выживешь! Общинный дух же… Жили несколькими семьями на одном дворе, да еще работники тут же жили часто, и вспахивали сообща землю, и за скотиной ухаживали… А сенокос? А в ночное ходить, у костра сидеть байки травить? Все это удаленно по зуму не сделаешь!

– О, срочно напиши об этом сенсационном открытии! А то народ нынче не в курсе! – хохочет Юлик.

И я с тоской понимаю, что могу опять не успеть сказать самое важное. Самое важное для меня. Юлик оказывает мне спасительную услугу, он – мой исповедальный терапевт. Я знаю, что он вечная для всех опора и поддержка, и не злоупотребляю. Но… это тайный мотив каждой нашей встречи, я могу выговориться, хотя и корю себя за шкурный интерес. Однако мои планы могут рухнуть, ведь на горизонте маячит разорившийся Даниил…

– Юлик, я хотела… не знаю, уместно ли сейчас…

– Совершенно уместно! – категорически прерывает мои топтания самостийный доктор. – Здесь так уютно и безалаберно – как раз то, что нужно.

– …я не знаю, с чего начать, чтобы не слишком ужасно прозвучало… хотя ты говоришь, что наша психологическая раковина изнутри всегда страшнее, чем снаружи! В общем… а что, если то, что случилось с Митей, – это родовое возмездие? Это мне вчера пришло в голову! Вот понимаешь, у меня один прадед священник, и он был репрессирован, и моя любимая бабушка Зоя, его дочь… в общем, я в детстве любила именно эту бабушку, а другую… не то чтобы… но ее муж, мой дед, был… работал в НКВД. Я никогда не говорю об этом. Ребенком очень боялась его, хотя он ничего плохого не делал, просто пил в своей комнате и бормотал… Мне было так плохо и тоскливо в их доме, хотя я бывала там редко, но даже в это короткое пребывание я мечтала поскорее уехать оттуда и оказаться у другой, любимой бабушки… Мама в наши редкие разговоры об этом дедушке, своем отце, уверяла меня, что его судьба очень трагична, что никого он, конечно, не расстреливал, но ведь она не могла это знать наверняка… Что его якобы «завербовали» после армии – а он-то мечтал стать журналистом, и, боже, как она радовалась, когда я поступила на журфак, чтобы, по ее мнению, осуществить мечту ее несчастного отца… Меня это смущало и удивляло, я никак не могла взять в толк, как неприятный и чуждый мне человек хотел заниматься тем же, чем и я… И все же я видела в этом светлую кульминацию.

– Так я не пойму – в чем же возмездие? – тихо спросил Юлик.

– В том, что… я же не любила дедушку. Не любила их дом… Не то что другие внуки! И поэтому он решил возложить возмездие за свои грехи на меня… Это вроде как естественно, что отдуваться будет тот, кто остался тебе, по сути, чужим…

Юлик закончил с излишним старанием мешать сахар в кофе и вдруг резко и нервно отодвинул от себя чашку.

– Но ведь это же чушь какая-то! Ты полагаешь, что человек отходит в мир иной и там, значит, решает: ага, вот такой-то родственничек не относился ко мне с должным почтением, дай-ка я его нахлобучу возмездием! И пишет, значит, заяву в небесную канцелярию… Ужас! Это ж прямо советская бюрократическая система и то самое НКВД там наверху, по-твоему?! Не сказать, чтобы я был фанатом какой-либо религиозной концепции, и не представляю Тот свет вещественно и зримо, но такая картина мне точно не по нутру. К тому же дедушка, может, наоборот, тебе благодарен за то, что ты исполнила его мечту!