В кромешной тьме она вдруг услышала чей-то смех поодаль. А затем странный звук. Еще раз. И еще раз. Тишина. Тихо.
Вера спустилась с маленького крыльца. Направив фонарь в сторону лавочки (она помнила, где та находилась), Вера прищурилась.
Там кто-то был.
Видимо, ее дочь.
Да, да, ее дочь. Она сидела…
На ком-то еще.
Вера наморщила брови. Затем она направила луч фонаря ни лица людей, чтобы убедиться в тревожных догадках. И они, к ее ужасу, оправдались.
– Эй! – Взвизгнула Катя, прикрываясь рукой от света.
– Катя… – Испустила Вера тихий шепот.
Дочь ее быстро спрыгнула с сидящего на скамейке парня. Тот, судя по неловкому кашлю, сильно смутился. Буркнув ей что-то на прощанье, он поспешил исчезнуть.
Вера подошла к Кате, гневно сжимая фонарик в руке.
– Да убери ты его! – Катя спрятала лицо от света.
– Ты что устроила?! Ты что устроила!
– Не ори, не позорь меня!
– Это ты меня позоришь! Ты видела время? Ты почему не берешь трубку? Где ты была? С кем? Кто это был?
– Тебе ведь не интересно, с кем я общаюсь!
– Это не общение, не общение! Вы… вы… вы эту скамейку…
– Опорочили, опорочили! Скажи это, ну! – Истошно прорычала Катя, дразня Веру, хотя та и не могла хорошо разглядеть язвительной мимики дочери. – Да какая тебе разница, что я здесь творю?!
Вера схватила дочь за плечо и встряхнула.
– Какая разница?! Что творишь?! Ты… – Она наклонилась к ней, принюхавшись. – Ты пьяная!
– Пьяная?! – Фыркнула Катя, отталкивая ее от себя. – Я тебя умоляю!..
– И будешь умолять, когда я закрою тебя в комнате, чтобы ты оттуда не выходила как минимум неделю!
– Чего-о-о?! – Протянула Катя в глубоком возмущении. – Я буду кричать!
– Ну, и кричи! Крики! – Вера топнула ногой и ударила фонарем воздух.
– Буду! – И Катя, напрягая мышцы, закричала пронзительно, оглушительно.
Вера вся задрожала от стыда и негодования. Она с опаской оглядывалась, боясь увидеть на балконе разозленных жителей. Она кусала ногти, орала на Катю в ответ (что с трудом ей давалось, ей, редко повышающей голос).
– О-о-о-о, замолчи! ЗА-МОЛ-ЧИ! – И она, зажмурившись, ударила ее по лицу со всей силы.
Крик девочки оборвался. Теперь был слышен только хрип, всхлипывание и тяжелое дыхание Веры.
Теперь темнота не помешала Вере увидеть испепеляющий взгляд горящих глаз дочери. Она держалась за щеку, дыша, словно разъяренный бык, и смотрела на мать с такой ненавистью, что у Веры в горле застрял горький ком.
– Понимаю, почему папа ушел от тебя. – Процедила она, почти не разжимая губ, и, намеренно задев плечо Веры, ушла прочь.
***
«Я молюсь. Никогда этого не делала и, надеюсь, не буду. Но сейчас я молюсь. И молюсь тебе, Мама. Мама, мне сложно. Я не такая сильная, как ты. Посмотри на меня. Знаю, ты меня видишь. Оттуда вообще все видно хорошо. Взгляни на мое удрученное, изможденное лицо. О нет, я не каменщик, я не шахтер. Я просто тщедушная, «дрожащая тварь». Не справляюсь. Не выношу. Мне сложно смириться с тем, что моя жизнь пролетела, как маленькая мушка из окна. Так быстро. Так молниеносно. И взгляни. Через час мне сорок лет, а такое чувство, что я спала как минимум двадцать лет, и вот, проснулась – старая, не жившая ни дня. Не жила! Я не жила, мама! Я думала, что живу, когда Он был рядом, когда Катя только родилась, когда у нас была семья, или, – какая разница? – видимость семьи. По крайней мере, тогда я чувствовала смысл просыпаться. Думала, что знаю. А сейчас… Все пропитало горечью. Все сухо, как во рту во время страшной жажды. О да, жажды. Жажда. Испытываю это. Именно это. Мне бы воды. Воды глоток. Всего глоток… Знаешь… Знаешь, такой воды, которую я пила из колодца, когда мы ездили к бабушке. Ты помнишь? Она все подтрунивала, что козочкой стану. Ах, да лучше б козочкой! Я бы убежала куда-нибудь в поле, вольная, сильная, свободная. А что? Тиски. Кандалы на мои руках и ногах! А вот бы обратно… обратно…».
