О вечер с отсветом пылающих углей!
В вечерней теплоте чарующи закаты!
Душа была сильна! Простор глубоким был!
Царица нежности, – я крови ароматы,
Приникнувши к тебе, казалось, ощутил!
В вечерней теплоте чарующи закаты!
Кругом сгущался мрак ночной стеной преград;
Угадывал твой взор я в темноте глазами,
Дыханье пил твое, о сладость, о мой яд!
И ноги усыплял я братскими руками!
Кругом сгущался мрак ночной стеной преград!
Миг счастья воскрешать – искусство мне знакомо!
О прошлом близ твоих колен мечтаю я.
Зачем иную мне искать красу истомы,
Коль плоть твоя мила, сладка душа твоя?!
Миг счастья воскрешать – искусство мне знакомо!
Объятья без конца, и аромат, и стон
К нам из запретных бездн вернутся ль с новой силой,
Как, вновь помолодев, взойдет на небосклон,
Умывшись в глубине морских пучин, светило?
– Объятья без конца, и аромат, и стон!
38. Одержимый
Диск солнца крепом скрыт! Укройся, как и он,
Ты, бытия Луна! Скорей закройся мглою!
Спи иль курись и ты! Будь мрачною, немою!
Пусть будет в бездну Скук твой облик погружен!
Такой тебя люблю! Явись на небосклон,
Что сумасшествие покрыло пеленою,
Ты помраченною сквозь полумрак звездою!
Отлично! Прочь кинжал прекрасный из ножон!
Зажги в своем зрачке паникадил сиянье!
Во взорах грубых ты зажги огонь желанья!
Всё радует в тебе, и наглой, и больной;
О, будь чем хочешь ты, заря и тьма ночная!
Трепещет плоть и нерв взывает каждый мой:
«О брат мой, Вельзевул! Тебя я обожаю!»
39. Видение
I. Мрак
Забросил в склеп тоски непостижимой
Уже давно меня мой мрачный рок.
Без розовых лучей я одинок;
Здесь только Ночь, жилец невыносимый.
Художник я. И мне насмешник-бог
На сумраке писать, увы! велит там!
Как повар, я с загробным аппетитом,
Свое сваривши сердце, съесть бы мог.
Вдруг, засияв, является виденье;
В нем – грация и блеск, – и сразу в том
Восточном и медлительном движеньи,
Когда оно заблещет целиком,
Я узнаю обличье гостьи чистой:
Она! – мрачна и все-таки лучиста.
II. Аромат
Читатель! Изредка хотя бы, но вдыхал,
Дух опьяняя свой, ты зерна фимиама,
Что сладким запахом переполняют храмы?
Иль аромат саше, что мускус напитал?
И в настоящем всё прошедшее упрямо,
Таинственно восторг глубокий пробуждал?
Так вспоминаний цвет прекрасный обрывал
Любовник радостный на милом теле дамы.
Так волосы полны тяжелые твои
(Саше ожившее, кадильница алькова!)
И диким запахом, и запахом лесного;
А в платье бархатном, в одеждах кисеи,
Что юностью твоей невинною объяты,
Вздымаются мехов звериных ароматы.
III. Рама
Картине, писанной взыскующей рукою,
Невольно рама блеск какой-то придает
И от безмерности пространства и широт
Отделит прелестью таинственной такою, –
Что сочетаются всегда с ее красою
И мебель, и металл, и ценность позолот,
И кажется, что всё к ней рамой подойдет,
Прозрачность чудную не заслонив собою.
Ей кажется самой, что всё ее любить
Вокруг пытается! Ей сладко утопить
В лобзаньях шелковых ее одевших тканей
Свой чудный стан нагой, дрожащий, и она,
В своих движениях груба или нежна,
Блистает грацией по-детски обезьяней!
IV. Портрет
Болезнь и Смерть в золу нещадно обратили
Дотла огонь, что был воспламенен для нас;
От нежных этих глаз, что так ревнивы были,
От губ, где сердце я свое топил не раз,
От ласки, что была, как утешенье, властна,
От чувств, которые стремительней лучей, –
Что сохранилось?! Ах! Душа! О, как ужасно!
Лишь бледность контура! След трех карандашей,
Который, как и я, погибнет одиноким;
