Ей не спалось.
Вспоминалась мама, недовольно глядевшая на неё даже сейчас – сквозь призму увеличивавшегося между ними расстояния, отстукиваемого колёсами поезда; девчонки – какими увидела она их в этот первый и последний день своего приезда в родной городок; он… о нем… – нет! не надо о нем! – и отчего-то за всеми этими картинами, где-то вдалеке, смутно, но совершенно очевидно, возникало присутствие… Евгения Аркадьевича… это холодило ноги и создавало тревожное, хотя и необъяснимое – почему – чувство…
Она встала и потихоньку вышла в коридор, стараясь не стукнуть дверью.
В коридоре тускло мерцал свет. Окна были приоткрыты, занавески трепыхались на ветру, и в вагон врывался ночной, по-настоящему свежий, настоянный на ароматах соснового леса, чуть влажный воздух. Она встала у окна и вдохнула его полной грудью. Тревога отпустила. Как хорошо-то! Будущее?.. как ни странно, мысли о будущем больше не тревожили. Ведь всё решено. Осталось только частности уладить: с пропиской, работой, жильём. Но это сейчас может подождать. Об этом можно будет подумать позже… Или вот, например, приедет она в Ленинград, и всё само собой решится – именно так ей, почему-то в этот ночной ароматный час и показалось. Она легко улыбнулась и опять глубоко вдохнула ночной аромат…
Тихонько зашуршала за спиной открываемая чьей-то рукой дверь купе, и она услышала мягкий, и ей показалось – обволакивающий, голос Евгения Аркадьевича.
– Что стряслось у вас, Мила? Весь вечер за вами наблюдал. Что-то тревожит вас. Вы к кому в Ленинград едете?
Его голос звучал мягко и сочувственно. В нём слышалась неподдельная забота.
– Ни к кому, – отчего-то сразу, не раздумывая, ответила она, обернувшись к нему.
Евгений Аркадьевич встал рядом, близко, коснувшись при этом, будто случайно, своей грудью её спины, отчего по ногам Милы пробежала противная мелкая дрожь. Ей снова стало неловко… Он постоял молча… – её неловкость усилилась – потом тоже глубоко вдохнул воздух и лёгким касанием руки вдруг поправил её растрепавшиеся на ветру волосы. Она вздрогнула, а он, как будто не замечая этого, задумчиво произнёс: – А я вот смотрю, что ничего вы Милочка, о себе так и не рассказали, кроме того, что гостили у мамы и возвращаетесь в Ленинград. Странным мне это показалось… да и Алевтине моей – тоже. Каникулы еще не закончились, а вы – в Ленинград… Вы не стесняйтесь, можете рассказать. Возможно, вам, дорогая моя, помощь нужна… Так мы с Алевтиной поможем – у нас у самих дочка вашего возраста. На экономическом факультете учится. Сейчас у бабушки в Херсоне… Так хотите рассказать?
Его голос баюкал: тихий, мягкий, искренний… «Милочка», «дорогая моя»… заботливый…
И она, загипнотизированная этим мягким, проникновенным голосом, всё-всё без утайки ему выложила.…
…Было уже далеко за полночь, когда оба, стараясь не шуметь, вернулись в купе.
– Не разбудить бы Алевтину! – шепнул Миле в самое ухо Евгений Аркадьевич, слегка коснувшись его своими тёплыми губами… Его дыхание обожгло ей щеку – и по телу Милы снова пробежала дрожь… А он, не спрашивая, тут же крепко взял её за талию, на секунду придержал, чуть прижав девушку к себе, и подсадил на верхнюю полку… помог ей устроиться, заботливо накрыв простыней, и спросил, не надо ли опустить штору на окне. Мила была от всего происходящего в какой-то прострации – никто и никогда так о ней не заботился. Мать всегда была строгой и неласковой, отец ушёл, когда Миле едва исполнилось восемь лет…
