Телефонная книга, найденная на прикроватной тумбочке, обещала стать ключом к разгадке имен на фотографиях. Длинные списки имен и номеров, выведенных незнакомым-знакомым почерком. Анна С., Сергей П., Ирина К.. Пустые обозначения, этикетки на невидимых сосудах. Без лиц, без контекста, без эха голосов. Я тщетно пытался сопоставить смутные, обрывочные ощущения (были ли это воспоминания, или просто шум в системе, остатки чужой информационной энтропии?) с этими именами, но связь ускользала, как песок сквозь пальцы. Это было похоже на попытку собрать мозаику из осколков, не зная изначального рисунка, или на чтение книги, из которой вырваны все страницы, кроме оглавления. Одиночество становилось осязаемым – не просто отсутствие других, но фундаментальная изоляция сознания, даже от собственного прошлого.
Дневники. Три пожелтевших тетради в книжном шкафу. Вот где, казалось бы, должна была быть душа этого человека, его внутреннее существование для себя, его мысли, чувства, страхи, надежды. Но страницы были заполнены либо скучными записями о погоде – свидетельство жизни, сведенной к наблюдению за внешними, не имеющими отношения к экзистенции фактами – либо краткими, сухими фразами, не раскрывающими ничего личного, ничего, что могло бы пролить свет на внутренний мир. Встречался с К., Купил хлеб, Плохо спал. Тусклое, разочаровывающее содержание. Если у этого человека и были внутренние бури, они не оставили следов на бумаге, или он предпочел не доверять им бумаге, скрывая свое истинное «Я» даже от себя самого – классический акт самообмана. Или, что еще более тошнотворно, этих бурь просто не было. Это «Я» вело жизнь на поверхности, скользя по волнам банальности, избегая глубины.
Прошлое сопротивлялось. Оно не раскрывалось легко, не предлагало готовых ответов. Артефакты были разрознены, их смысл ускользал, растворялся в воздухе, оставляя лишь привкус пустоты. Некоторые находки вызывали лишь тусклое ощущение провала, свидетельства упущенных возможностей, невыбранных путей, хронического одиночества, которое, возможно, было не следствием обстоятельств, а фундаментальным свойством этого существования. Старые письма – в основном деловые, формальные, лишенные всякой личной интонации. Несколько открыток из отпуска, подписанных чужой рукой, но без теплоты, без намека на истинную связь. Никаких страстных признаний, никаких глубоких размышлений о смысле жизни или бремени свободы. Этот человек казался… обычным. Удручающе, невыносимо неинтересно обычным. И это было, пожалуй, самым болезненным разочарованием – обнаружить, что это «я» объект моего исследования, по всей видимости, вело жизнь, лишенную всякого накала, жизнь, которая казалась почти суперфлюидной, лишней в этом мире. Другие, упомянутые в телефонной книге и на фотографиях, по-прежнему молчали, оставаясь лишь именами и смутными образами, не способными прорвать стену моего одиночества, моей отчужденности от этого прошлого. Я не чувствовал связи ни с одним из них.
Я уже собирался оставить поиск на сегодня, чувствуя не физическую усталость, а какую-то ментальную опустошенность, ангуст, от бессмысленности процесса, от встречи с пустотой собственного прошлого, когда на дне глубокого ящика комода, под ворохом старого, безликого белья, наткнулся на небольшую деревянную шкатулку. Она была простой, без украшений, но выглядела так, словно ее хранили бережно, словно в ней содержалось что-то, ускользнувшее от всеобщей энтропии и банальности. Ее прикосновение было иным, не таким мертвым, как у других предметов.
