Под древним светом тысяч звезд проступал остров Эндо-сана; он спал в колышущихся объятиях волн. Я отклонял все предложения продать этот клочок земли и поддерживал его в первозданной чистоте: и маленький деревянный дом, скрытый за деревьями, и поляну, на которой когда-то тренировался Эндо-сан, и пляж, к которому приставала моя лодка.
Воспоминания – это все, что есть у стариков. У молодых есть надежды и мечты, а старики держат в ладонях то, что от них осталось, недоумевая, что случилось с их жизнью. В ту ночь я с горечью оглянулся на прожитые года – от мгновений беспечной молодости через тягостные и ужасные годы войны до одиноких десятилетий после нее. Да, можно сказать, я испытал на своем веку если и не слишком многое, то уж точно почти через край. О чем еще просить? Редко кому выпадает столько и сразу. Я жил, путешествовал по миру, а теперь, словно часы, у которых кончается завод, моя жизнь замирает, стрелки замедляют ход, выбираясь из потока времени. Что остается тому, чье время вышло? Ну, конечно же, прошлое, что с годами стирается, как застрявшая на дне галька стирается потоком воды.
Ночь осветилась лучом маяка из Мунлайт-бей. Луч возвращался снова, снова и снова. В детстве отец – в редкий час, когда не был занят работой, – рассказал нам с Изабель историю маяка. Помню даже имя человека, который был тогда смотрителем, – господин Дипак: его жена узнала, что он ей изменял, бросилась с маяка и разбилась о скалы. Господин Дипак давным-давно умер, а маяк так и стоит, одинокий морской страж, оставшийся на древней вахте даже в наш современный век.
Я вернулся в комнату и попытался уснуть. Как всегда, в ту ночь я попросил, чтобы мне приснился Эндо-сан.
На следующее утро, в отличие от всех утр последних пяти лет, я решил возобновить тренировки. Отыскал в одном из шкафов свою ги, аккуратно выглаженную Марией. Это был мой любимый комплект, и, когда я его развернул, ноздри защекотало от легкого запаха пота, который никогда нельзя полностью отстирать.
Когда я занялся преподаванием, то превратил две комнаты на первом этаже Истаны в додзё[7], «место, где ищут Путь». Пол был застелен японской сосной, отполирован до блеска и покрыт татами. В токонаму, алтарь в маленькой нише с портретом О-сэнсэя Уэсибы, каждый день ставили вазу со свежими лилиями. Зеркальная стена отражала ряд высоких стеклянных дверей, открывавшихся на газон и на море за ним.
Я набирал не больше десяти учеников и наблюдал, как они переходят из дана в дан и открывают собственные школы. Мы часто ездили на семинары и конгрессы по всему миру, проводили показательные выступления и мастер-классы и учились у других мастеров. Время от времени бывшие ученики звонили мне и уговаривали вернуться. Но я отказывался, отвечая, что покинул реку и озеро, перефразируя кантонское выражение «той чут кон ву», которым описывают воинов, по своей воле покинувших свой жестокий мир, чтобы обрести покой.
Сев в позу сейдза – пятки под ягодицами, – я приступил к медитации. Лицо грелось в тепле утреннего солнца, и ко мне медленно приходил покой. Через двадцать минут я взял боккен[8], вытянул его вровень с полом, держа в обеих руках, и поклонился О-сэнсэю. Потом поклонился самому деревянному мечу и принялся за удары. Боккен используется для тренировок, когда настоящий меч-катана непрактичен и опасен. Но это не значит, что деревянный меч бесполезен как оружие. Некоторые знакомые мне фехтовальщики предпочитают его металлическому клинку, и Миямото Мусаси
