Данила уехал к соседям, сыскав пустячный предлог, а через три дня возвратился постаревший на десяток лет, с седыми висками, будто и не юноша он был.
На все расспросы матери и Дарьи отмалчивался. Криком кричал в своём амбаре.
Дарья не вытерпела неизвестности, вошла к Даниле, присела у стола. Долго сидела, глядя на лампу горящую.
– Беда какая случилась, братка? Не молчи! У меня сердце всё изнылось от предчувствия дурного. Была ли Эльмирка на зимовье? Как там?
– Нет, Дарьюшка, более зимовья! И Эльмиры моей тоже нет! Сгорело зимовье. Кто-то подпалил, а двери крепко подпёр с улицы. Не одна там Эльмира сгорела. Кто-то ещё, но не Василий наш, росту другого, может, охотник какой. Этот кто-то спасал Эльмиру, накрыв собой, у неё даже лицо не пострадало. Сердцем чувствую, что отцовских рук дело, но не доказать! Стрельба там была, но кто в кого палил, непонятно. Кровь на снегу нашли родичи Эльмирины, гильзы стреляные. Лыжня на ту сторону Иртыша уходила. Пусто у меня на сердце, сестрица моя милая. Сил нет жить дальше. Потерял я любовь свою единственную. Думаю уйти к её родным. Боюсь, не выдержу и пристрелю отца. Кто знат, может, и не он вовсе.
Дарья сидела, прислонившись к стене, от боли сердце сжалось, хоть криком кричи, а голоса нет. Вошедшая Пелагея от вида невестки и сына стояла у двери, крестя свой лоб. Ознобом прошло по спине, ноги ватные стали. Сына узнать было невозможно. Сидит мужик седой, согнув по-старчески свою спину.
– Ой, что же вы всё от меня скрываете, родненькие мои? Какая беда пришла к вам, что вывернуло вас будто наизнанку? Не молчите, прошу вас, детки.
– Беда, матушка! Хотели молчать, пока всё не закончится, а оно вон как…
С Василием мы виделись, в бегах он, прихворнул. Эльмирка за ним ухаживала. Боялись мы сами, чтобы не нанести ему вреда. Думали, поправится и уйдёт куда подальше. Да упредила нас какая-то сволочь. Видать, по тёмному времени поджёг, подперев дверь. Сгорела моя радость, Эльмирушка. Вчера схоронили. С ней ещё кто-то, а про Василия ничего не известно, – ответил Данила.
Каждый думал только на Матвея. Молчали, не говорили вслух, но думали. Потекла жизнь тяжкая. Проталинки появились. К Вербному воскресенью распушилась верба. Вскоре и пасхальная неделя прибежала. Пелагея стала примечать, что воротит Дарью от еды, а значит, остался след от пребывания Василия в краях родных.
Данила решил уйти из дома навсегда, отца не предупреждая. Пелагея понимала, что и Дарье не следует оставаться. Сама попросила уйти вместе с Данилой, а там видно будет. Полюшку попросила оставить, пока на ноги не встанет. Второе дитя под сердцем скоро биться начнёт. Матвей такого поворота не ждёт и неизвестно как поведёт себя. Лучше подальше и среди людей. Данила сходил к родным Эльмирки, приняли его там.
Матвей уходил из дома каждый день. Не выдерживал пристальных взглядов сына. В сердце закрадывался страх. Теперь и татар надобно остерегаться, те разбираться долго не будут, повесят гибель своей девки на него и учинят расправу. Лучше уж среди зверья день проводить.
Возвратившись в один из вечеров и не застав молодых в доме, спросил, куда это все подевались, и услышал от Пелагеи:
– Всё, Матвей, одним нам теперь жить. Данилка к родным Эльмирки ушёл навсегда. Дарья тоже не захотела у нас оставаться. Полюшку пока оставила, а там как жизнь сложится.
Лёжа в ночи с открытыми глазами, Матвей думал о жизни своей. Выходит, зря грех на душу взял, подпалив зимовье. Думал, там Данила со своей кралей воркуют голубками, ан нет, жив стервец остался. Теперь во вражьем стане жить будет. Дарья… Всё бы отдал, чтобы его стала. На новое душегубство пошёл бы, чтобы от жены избавиться. Да вот она на него иначе смотрела, за старика принимая. Одел бы во всё новое и богатое, побрякушками золотыми обвесил, но не нужно ей ничего от него. Не получит она от него дочери. Всё сделает для этого. Думает, поди, что родители примут её, голодранку, в дом. Как бы не так. Он хорошо понял характер свата. Не примет он дочь, и на сердце становилось легче. Помыкается Дарья и возвернётся на кордон как миленькая.
