И уже на следующий день Иван пришёл ко мне в зал. Он был ниже всех остальных чуть ли не на голову и тоньше ровно на половину. Когда я увидел его на фоне других своих мальчишек, мне захотелось схватиться за голову и простонать: ”Что же я наделал?!”. Но всё оказалось не так страшно, как я подумал изначально. Всё оказалось гораздо хуже. Он был настолько не готов к происходящему, ни физически, ни морально, что уже после первой тренировки я был уверен, что больше не увижу его.
Помню то чувство стыда, которое испытывал в тот момент, когда передавал Ваню Ларина в руки матери.
-Ну как всё прошло? - бодрым голосом спросила Катя, глядя мне прямо в глаза. На этот раз она была какая-то другая. Более уверенная, что ли, более энергичная. А ещё она улыбалась. И мне захотелось стукнуться об стену от одного только предположения, что я сейчас разочарую её.
Но пока я стоял и подбирал нужные слова, в игру вступил Ваня, каким-то чудом скопировавший довольную улыбку матери.
-Замечательно, - лаконично ответил он и, схватив её за ладонь, потащил куда-то за собой.
Я озадаченно смотрел им вслед, не понимая, откуда взялась такая разительная перемена в этом мальчонке, который ещё десять минут назад пугался буквально всего, что бы я не предлагал ему в зале.
На следующей тренировке повторилось то же самое. И на последующих трёх. И ещё… И ещё. Мне понадобился целый месяц, прежде чем я вообще смог сообразить, что мне с ним делать. Помогли шахматы.
Всё вышло совершенно случайно, меня попросили раньше освободить зал, и так сошлись звёзды, что одни Ларины были не в курсе. Ванька опять один сидел на лавке, только не в фойе, а в раздевалке, куда уже заходила толпа взрослых мужиков. И не зная, что с ним делать, я утащил ребёнка в тренерскую, где на столе обнаружилась шахматная доска. Мы иногда баловались между тренировками. Обычно робкий ребёнок вдруг осмелел и подошёл к ней, без спроса перебрал все фигуры, выстраивая их в странную, только ему понятную схему. Я напрягся, и не потому что он брал что-то без спроса, выросший в огромной семье я был приучен, что понятие “моё” бывает крайне относительным. Просто в тот момент я очень чётко понял, что вообще не имею никакого представления, что у него там в голове творится.
-Дамил Лусалович, - Иван тогда ещё ужасно картавил. - А вы иглать умеете?
-Умею, - осторожно заметил я, совершенно не представляя к чему нас это может привести.
-Научите? - вот так вот просто и в лоб.
-Научу.
Играли мы не так уж часто. Иногда я притаскивал шахматную доску в зал, и пацаны в перерыве разглядывали её, трогали фигурки (порой перекидывались ими), и что-то рассказывал про фигуры, ходы, комбинации, намекая на то, что для хорошего борца так же важно уметь думать наперёд. Мальчики слушали, кивали, но по-настоящему вникал только мелкий Ларин. И вот же странная вещь, чем больше он погружался в мир чёрно-белых фигур, тем больше он включался и в тренировочный процесс. Больше не шугался других детей и даже начал пробовать отрабатывать контактные приёмы.
И тогда я сделал свой ход конём, вручив Ваньке в руки этого самого “коня” и велев в один из перерывов рассказать про фигурку, которую другие дети упорно звали “лошадью”. Это был его звёздный час. И может быть, для остальных сей эпизод прошёл незаметно, а вот у Ваньки глаза горели так, что я понял, что вся эта эпопея с детской секцией стоила хотя бы того, чтобы сделать счастливым одного-единственного человечка.
