– Почему же?
– Раз уж ты потомок галлов по линии папаши, мог бы и ознакомиться с культурой своих же предков. Взбитые как пирожные, а одновременно воздушно-изысканные женщины Ренуара впечатляют по сию пору. Такие картинки отлично подходят для оформления коробочек для сладкого десерта. Вот что я всегда думал, разглядывая их в музеях. Женщины для потребления, своего рода лакомство, но лишнее для любителей здорового образа жизни, избыточное, как всегда избыточны сладости и прочие зефирно-шоколадные десерты… Холодная, говоришь? Так это потому, что её жизненные обстоятельства заморозили, хотя… и холодный десерт желателен в жару…
«Вот же альфа-самец»! – возмутился Антон, как бы и не за себя, а за Нэю.
– Но эти нелепые одеяния, что тут в заведении, не всегда позволяют дать объективную оценку женщине, – продолжал Рудольф. Вот если бы они так и по улицам фланировали, как здесь… хотя у них и без этого секс бурлит во всех затенённых углах и укромных местечках. Реальная свобода нравов зашкаливает, как и общественное лицемерие…
– Она старая. У неё взрослая дочь.
– Так и у меня взрослый сын и дочь выросла. Я что же, старый, по-твоему?
– Вам виднее, – раздражался Антон на то, что его втянули в обсуждение достоинств и личных тайн ненужной тётки. Никаких достоинств он в ней не видел, все её тайны тут же и отбросил. – Судя по вашему интересу к фигурам трольских женщин, уж точно старческим бессилием вы не омрачены.
– Ну, спасибо, что в сорок лет не причислил меня к старикам. На то и глаза даны, цветовод Кубани, чтобы созерцать окружающий мир во всей его многоликости.
– При чём же тут Кубань? И я никакой не цветовод.
– Почему ты назвал лаборантку любимой Арсения? Он что, опять пустился во все тяжкие?
– Арсений Тимурович никогда не заводит близких связей с девушками на работе. Девушка Иви всего лишь очень исполнительна и трудолюбива. Я это имел в виду.
– Да ну! Арсений не заводит? Он-то как раз тот ещё заводила…
– Пустопорожние разговоры. Или и у вас эта самая… сублимация.
– Всего лишь практика в родном языке, чтобы его не забывать, болван ты лаковый!
Женщина вернулась, где-то потеряв доктора Франка, или он сам её покинул. На холм он не вернулся, хотя его рюкзак и верхняя одежда так и валялись на траве. Лата устроилась неподалёку на свободной скамье, задрапировав ту своим пёстрым снятым балахоном, в свободной позе, как натурщица в ожидании своего художника, в тени дерева, не желая портить кожу загаром. Красота её ног притягивала взгляд даже без особого желания ею любоваться. Возраст в этом смысле ничуть её не затронул. Где ещё и показать себя окружающим, свою столь удивительно сохранившуюся молодую телесную упругость, думал Антон не без язвительности, но в целом равнодушный к длинноволосой тётке.
Венд поднял руку в жесте одобрения, посылая знак той, кого обозначил «ундиной». Определить её ни как толстуху, ни как эталон стройности, было невозможно. Вся красота сконцентрировалась в ногах, в выточенных коленях, удлинённых лодыжках, даже в ухоженных ступнях, аккуратно устроенных самой природой, – не маленьких, но и не крупных, а как раз ей подходящих. Антон отметил, что скамья расположена подозрительно близко к ним, и явно далековато от воды. Тётя точно не случайно тут уселась, а жаждала мужского внимания, уж коли его уловила. И как женщину одинокую, временем не потраченную, кто бы её и осудил? Она заметила прямое внимание к себе и сразу подобралась, неуверенно послав Венду на холм жест ответного приветствия. Улыбка казалась преувеличенной какой-то, из-за огромного рта, наверное.
