Афанасий Альбертович Лисицкий, заместитель директора театра Юнком, грузный, лысеющий мужчина 40 лет, двигался по кабинету с удивительной легкостью, обтекая всем телом сидящего на краю полу- кресла зеленого плюша мужчину.
Был тот ненавистный администрации любого театра день, когда приходили «списочники», имеющие право на билеты на самый популярный спектакль. Популярной была «Ундина…". Мужчина смотрел на зам. дира умоляюще, плохо скрывая растущую изнутри горячую ненависть. Задачи у них были разные – у Лисицкого – не дать 2 билета, у мужчины – взять. Диалог бурлил.
– Голуба моя! – поправляя подтяжки и расстегивая верхнюю пуговку рубашки, говорил Лисицкий, – ангел Вы мой! Ну, подумайте сами? Ну? Подумали? Вот и ладушки… К чему? Вам? Эта «Ундина» сдалась? Я Вам, голуба моя, как себе скажу – я не люблю этот спектакль! И не хожу! да! Громко, невнятно, дым, знаете ли… Вы как слышите?
– хорошо, – твердо отвечал мужчина, впиваясь в край кресла, – слышу хорошо. И зрение хорошее.
– Вот видите! – замдир обтек кресло с тылу и хлопнул в ладоши, – а сходите на спектакль, оглохните! Ни-че-го больше не услышите… – вспотев, Лисицкий расстегнул пуговицы на жилетке, – будете глухой и меня еще ругать будете! Скажете – не предупредил меня Афанасий Альбертович! Не досмотрел! нет-нет, голуба моя, не посмею! Моя забота о ветеранах, о престарелых – Лисицкий скрестил пальцы в кармане объемных брюк, – всем известна. Да я стольких в санатории отправил… да..
– мне положены билеты! – уже с тихой ненавистью сказал мужчина, – положены, понимаете?
– конечно! Разве я билетов Вам не дам? Ну что же Вы так… – Лисицкий добежал до стола, танцуя, придвинул к себе черный от замет еженедельник, – Вот! Сергей Сергеевич мой дорогой человек! я уже пишу! В кассу! Вот! На два лица! Партер! Середина! Чудно-чудно, – пел Лисицкий, вкладывая бумажку в руку мужчины и
нежно выпроваживая его из кабинета, – вот! чудненько! прекрасненько!
Когда за просителем закрылась дверь. Лисицкий пал в кресло, нажал кнопку селектора, спросил себе минералки и кофе, взяв из напольного сейфа бутылку, капнул себе коньяку… – ну народ… все на «Ундину и Небось»!! А кто остальное-то смотреть будет?
Мужчина, протянув в кассу счастливый листочек, получил два билета. На спектакль «Чехов»…
Ася не умела петь. Но – любила! Не умела танцевать – но любила же! Она любила все, что двигалось, пело, блестело, кружилось, – она любила праздник! Девчонкой, она впивалась глазенками в цирковые праздники на манеже, прилипала – не оторвать! к афишам детского театра, а уж кукольный, кукольный. Образцовский, с «би-ба-бо» на афише!
Жизнь же была сурова. Бабушка, мама и две бабушкины сестры, живущие с ними в огромной ленинградской квартире на 3 линии Васильевского острова, были тверды. «Никаких театров!» – сказала старшая, Ольга, подняв к потолку сухонький палец. Над ними жила балерина. Она прыгала под музыку, и хрустальная люстра, потерявшая половину подвесок, ласково пела – «дзынь! Дзынь – дзынь-дзынь!» К балерине ходили поклонники с цветами, и это было неприлично.
«Никаких опереток!» – сказала средняя, Ирина – и показала таким же пальчиком – вбок. Там, за стеной, жила опереточная дива, которая весело напевала арии из «Сильвы» и «Марицы» и прыгала в зажигательном канкане – с дивана, на пол. «Тум-тум-тум -буум! – отзывался бронзовый бюст ученого Асиного прадедушки, стоявший вплотную к стене.
