Василий, давно заприметивший отца, зорко наблюдал за ним, стараясь держаться ближе к нему. Когда Андрей Григорьевич подошел к костру и, сняв рукавицы, протянул к огню растопыренные пальцы, Василий поспешил туда же. Он стал на противоположной стороне костра и, чтобы унять волнение, начал ожесточенно потирать над огнем руки. Андрей Григорьевич рванулся к сыну, но тот предостерегающе приложил палец к губам. С трудом отглотнув подступивший к горлу комок, негромко, чтобы не привлечь внимания ближайшего солдата, сказал:
– Ну, здравствуй, отец!
– Эх, Васюха, Васюха, – не сдержавшись, заплакал Андрей Григорьевич. Горько ему было видеть любимого сына в арестантской одежде. – Вот как свидеться-то довелось, – и почувствовал, как земля поплыла у него из-под ног.
– Не надо… Не надо так расстраиваться, отец, – донесся до него напряженный голос Василия. – Как живете-то?
– Наша жизнь известная… А вот ты как? За что осудили тебя?..
Ответить Василий не успел. Солдат, заметив, что он разговаривает со стариком, вскинул на него винтовку и скомандовал:
– Уходи! Стрелять буду!
Василий бросился от костра. Медлить было нельзя, солдат мог и выстрелить. Такие случаи бывали не раз. Андрей Григорьевич, еле сдерживая рыдание, глядел вслед сыну и не замечал, что рукав его полушубка тлеет и дымится.
Солдат спустился с отвала, подошел к старику.
– Ты зачем, борода, с арестантами разговариваешь? Порядка не знаешь?.. Да ты обалдел, что ли? Гляди, у тебя весь рукав обгорел.
Андрей Григорьевич схватился в замешательстве за рукав, обжег пальцы и начал снимать полушубок. Солдат, скаля зубы, допытывался:
– Арестант тебе не родня, случаем? Недаром ты рукав сжег!
– Сын он мне, – с решимостью отчаяния выпалил Андрей Григорьевич и пошел на солдата, выпятив свою квадратную, нестариковскую грудь. – Стреляй меня! Коли, если рука подымается!
Солдат испуганно отшатнулся, побледнел и, понизив голос, сказал:
– Ладно, папаша… Ты ничего не говорил, я ничего не видел. Только уходи скорее. Вон разводящий идет.
Андрей Григорьевич поспешил к своему возу. Увидев его сожженный рукав, приемщик расхохотался:
– Вот это погрелся! Так еще разок погреешься – без шубы домой приедешь…
Тяжелее прежнего стало у Андрея Григорьевича на сердце после такого свидания с сыном. Сам он больше не стремился взглянуть на Василия. Не хотелось растравлять себя понапрасну. Но Северьяна отправлял в Шаманку с дровами несколько раз. Только летом, когда «казна» перестала покупать дрова прямо в карьерах, увидеть Василия можно было только во время переходов каторжан с работы на работу. При таких встречах нельзя было перекинуться ни единым словом. После первого снега казенные работы прекратились, и каторжан разогнали зимовать по тюрьмам. А на следующий год Василий не попал в Шаманку. И Улыбины стали свыкаться с мыслью, что еще долго им не видеть его. Но Андрей Григорьевич думал о нем постоянно. Горе сломило здоровье старика. Мучила его одышка, бил по ночам кашель, ныли к погоде кости. Исчезла его молодцеватая походка, и не так-то просто стало залезать на печь, которая теперь по-особенному полюбилась Андрею Григорьевичу. «Видно, так и помру, не дождавшись сына», – горевал старик на печи, тоскующими глазами наблюдая за снующими по потолку тараканами.
