Обвинительный акт уважаемого коллеги из Уфы комментировать и разжёвывать не буду, большую его часть я привёл здесь без искажений. В этом письме наглядно обнажена вся трагедия моих современников. Пользуясь случаем, скажу: я безмерно благодарен этому человеку! Он абсолютно верно понял и мой характер, и моё мировоззрение, и цель моего творчества. Речь идёт о поставленном в Уфе и не снискавшем славы спектакле по моей пьесе «Потерянный день». Когда этот же спектакль был сыгран в Казани на сцене Большого театра имени Качалова, меня, директора театра, министра культуры и парторга театра вызвали в обком и, выставив спектаклю такую же убийственную оценку, какую дал ему вышеупомянутый товарищ, три часа разносили нас в пух и прах, приправляя разгромные речи многоэтажными матюгами! Хорошо, что в русском языке много матерных слов, в карман залезать не надо! Итог был столь же плачевен: «Пусть доиграют шесть анонсированных спектаклей и всё на этом!» Позже, когда пьесе посчастливилось быть поставленной на сцене татарского театра, один из великих актёров современности Шаукат Биктемиров выразил мне своё удивление: «Как ты сумел ещё в те времена написать столь справедливую и правильную вещь?» Помнишь, Шаукат?
Сороковые годы… Кому-то, сотням тысяч, миллионам человек вы принесли смерть, заставили навсегда закрыть глаза, а кому-то сохранили жизнь, но «подарили» слепоту! Сороковые годы… В стране с новой силой возобновились аресты и увеличился поток отправляемых в ссылки. И неспроста этот процесс пришёлся на конец сороковых, видимо, именно к этому времени народное недовольство усилилось настолько, что ропот стал долетать даже до ушей коммунистов.
А кто-то в эти годы катался как сыр в масле, ел от пуза, обогатился настолько, что хватит и детям, и внукам, и правнукам. Много лет спустя, когда в садовом товариществе в Займище мы построили дачу, разговорился я как-то со своим соседом, тихим и покорным, во всяком случае, внешне коммунистом. Оказывается, этот тихоня был заместителем министра в своё время… С чего-то мы ударились в воспоминания… «Нынешняя рыба, разве это рыба?! Вот в конце сороковых, начале пятидесятых половили мы этой рыбы! В районе Лаишева метровых белуг буквально черпали из воды! Лещей не ели, выкидывали обратно в Волгу эту сорную рыбу. Нынче с ума сходят по стерляжьей ухе, дураки! Чтобы навару больше было, ершей да окунишек подкладывают… Да хоть что подкладывай, по сравнению с белужьей, нынешняя уха – тюремная баланда! Что касается мяса, мы употребляли только диких куропаток. За одну охоту по двенадцать – пятнадцать перепёлок я отстреливал. Эх, друг-товарищ, на два пальца толщины жиру было в белужьей ухе. Накатишь, бывало, стакан марочного коньяка «КВ» да парой мисок ухи ка-а-ак загладишь! После такого застолья, не поверишь, неделю можно не кушать! Да, были времена, когда я держал жизнь за воротник и подгонял пинками…»
После его «аппетитных» откровений я открыл для себя совершенно неизвестный прежде мир. Подумал про себя, про многих и многих живущих рядом людей, страдающих от вечного недоедания, вспомнил про хлеб, отпускаемый по карточкам, про всю нашу жизнь-жестянку с кровавыми слезами вперемежку. Кто-то ведь жил, никого не стесняясь, на тех же берегах Волги и Камы, кушая белужью уху и жареную куропатку на второе. Блаженствовал так, как нам и присниться не могло! А я… Пытаюсь высмеивать прокуроров и райкомовских работников, которые, кроме холодной гусиной ножки после бани, ничего в жизни не видели, разношу их в пух и прах в своих произведениях. Вон какие люди были, оказывается, в Татарстане! Вот кто рассасывал мозговую косточку республики и грабил родину! Про таких высокопоставленных зверюг-начальников романов ещё не написано. Сподобится ли кто-нибудь из нас на такой подвиг, когда страх немного отпустит, не знаю.
