Она заказала еще домашней настойки и снова опрокинула ее залпом. На этот раз жидкость обожгла ей горло, напомнив о вязком утреннем сне. После истекающей жиром жареной картошки, при мысли о которой она сообразила, что ничего не ела с утра, возник брошенный младенец на улице Лен. Он лежал, закутанный в одеяло, прямо на тротуаре. Он еще не умер, хотя губы уже приобрели лиловый оттенок, а очень слабое дыхание сопровождалось жутким хрипом, характерным для смертоносного вируса в последней стадии. Она долго смотрела на него, потом отвернулась. Прохожие аккуратно обходили малыша. Отогнав образ, она вернулась к жареной картошке; пора было что-нибудь съесть. Хозяин принес франкфуртские сосиски, которые Роксанна проглотила в рекордное время. Мощное тело Жильбера выгнулось над барной стойкой, и он прошептал:
– Я знаю, вы возвращаетесь на улицу От, но я слышал, что психи в сутанах устроили карнавал у Нотр-Дам-де-ла-Шапель…
– Да ладно, сходим в киношку, потом вернемся, – ответил Мехди с обезоруживающей улыбкой в адрес Роксанны, словно приглашал ее на первое свидание.
– Нет, милый, – сказала Роксанна, – ты идешь к себе, а я к себе.
– Я не отпущу тебя одну к этим чокнутым Апоплексии!
– Апокалипсиса, – поправила Роксанна.
– Угу, один черт. Апоплексия, Апокалипсис… В прошлый раз они забили одну девушку до смерти…
Роксанна скатала плащ и покрывало, сунула их в пластиковый пакетик, который достала из кармана джинсов, встала и бросила на стойку деньги. Она поблагодарила Жильбера за то, что предупредил, и сделала знак Мехди: уходим. Как ни хотел мальчик ее проводить, Роксанна осталась непреклонна и пошла домой одна.
На паперти церкви Нотр-Дам «карнавал» и вправду был в разгаре: закутанные в черное фигуры в остроконечных капюшонах, из-под которых были видны только глаза, водили хоровод. Одни размахивали распятиями, другие солнцами из черного металла. В центре круга стоял на коленях голый человек со связанными ногами и руками. Закутанные распевали молитву на очень приблизительной латыни замогильными голосами (как ни плохо учила Роксанна историю, даже она понимала, какую бессмысленную тарабарщину они бормочут с торжественным видом). Все это должно было закончиться кровавой баней, чего с нетерпением ожидали двое журналистов, притаившихся в засаде на другой стороне площади. Если бы их обнаружили, они, без сомнения, разделили бы участь голого человека в центре паперти.
Эти ряженые считали себя последними хранителями великой цивилизации Запада, хотя давно забыли, что такое книга. Многие из них были мелкими буржуа, тупыми и ограниченными, которые долго голосовали за крайне правых, когда еще можно было голосовать; но еще больше среди них околачивалось бывших хиппи, которых экономическая катастрофа заставила засунуть подальше принципы «общего житья», равно как и неотделимые от них перуанские пончо fairtrade, гончарный круг и суп из экологически чистой чечевицы. Лишенные идеалов, разочарованные и озлобленные, они обратились к религии в ее самой экстремистской христианской версии. Правда, они пытались разбавить свое движение былыми мечтами: продолжали питаться пророщенным зерном, которое выращивали сами, терзали гитары и порой меняли образ Распятого на изображение дневного светила; реже на толстую женщину без лица, некую богиню-мать – порождение их дурацкого эклектизма.
Хоровод остановился; люди в черном замерли. В жаровнях зажгли огни. Голый человек задрожал. Один из закутанных, с длинным, как у Индианы Джонса, кнутом, принялся стегать нагое тело; бедняга завалился вперед, оцарапав подбородок о синие камни
