Семен хорошо знал запах угара.
Когда в 1905 году русская эскадра шла на восток, броненосец «Бородино», как и все другие корабли, был перегружен неимоверным количеством каменного угля. Перетруска и переборка во время плавания оказалась адским занятием. Мелкий, отсыревший уголь слеживался в трюмах в плотную, как броня, массу, которая не поддавалась никакому вентилированию. От давления нижние слои нагревались, уголь начинал испускать угарный газ. Соединяясь с воздухом, он в любой момент мог вспыхнуть.
По выработавшейся привычке Семен сперва глянул в ту сторону, где обычно укладывались урки. Они, кажется, все спали. Только дядя Костя не спал. Он мучился любовной похотью. Губительная страсть, как туберкулез, разрывала его нечистые сосуды. Он лежал на шконке, подложив под голову сразу две чужих телогрейки. Голову его покрывала вязаная шапочка. Таскаясь по тюрьмам и по этапам, дядя Костя давно подрастерял волосы, а ему сильно хотелось понравиться Маше.
Перехватив взгляд Семена, он с надеждой помахал рукой.
Семена передернуло. Он с одинаковой силой ненавидел египтянку, вытатуированную на его спине, и дядю Костю, так некстати в нее влюбившегося. Скорее бы прибыть куда-нибудь. Должен же быть на пути парохода какой-то порт. Семен бы предпочел мерзнуть на таежном лесоповале, чем ждать в ночи нападения. Не может же эта проклятая заблеванная посудина пилить до самой Чукотки! Хотя геолог Коровин, например, мосластый замученный доходяга, утверждает, что такое вполне может случиться.
В 1929 году, утверждал Коровин, он уже работал на Чукотке.
Однажды спускался по склону голой сопки и присел отдохнуть.
Сбросил рюкзак, свернул «козью ножку», рассеянно стряхнул пепел и прямо под сапогом увидел продолговатые дымчатого цвета камешки. Боясь поверить в удачу, тихонечко матерясь от нетерпения, Коровин развел костерчик, и в огне тяжелые дымчатые камешки быстро расползлись в лужицу олова.
Оказалось, открыл Коровин богатое месторождение.
Такое богатое, что Совнарком незамедлительно повелел начать работы в холодном краю, десять месяцев в году продуваемом жестокой пургой. Первую шахту, обогатительную фабрику при ней и социалистический поселок назвали именем первооткрывателя.
«Если мы на Чукотку, то считайте, я домой плыву, в свое фамильное имение… Коровин я… – нехорошо покашливая, пояснил геолог. – За открытие меня еще в двадцать девятом представили к ордену, вызвали с Чукотки в Москву, а теперь одумались и дали мне сразу по рогам и на всю катушку. Но это, наверное, ошибка… – нехорошо покашливая, добавлял Коровин. – Мы, крепкие большевики, мы еще поживем… У нас, у крепких большевиков, в будущем дел много… Мы еще такого наворотим… Нет таких крепостей, которые бы устояли перед большевиками… Даже контре понятно, что олово лучше свое иметь, чем возить за валюту из угнетенной Малайзии…»
Подобными шепотками был полон трюм.
Одни впрямь считали, что пароход идет на Чукотку, может, в то же Коровино, другие догадывались, что их контрреволюционные руки срочно понадобились в бескрайней сибирской тайге.
«Зачем, например, в порт Игарку приходят иностранные корабли? – спрашивал известный (в прошлом) комбриг Колосов. И сам отвечал: – Да за богатым сибирским лесом! Это же большая честь – заработать валюту для страны! Тут все продать можно. Я – член партии с 1918 года. Раньше бил белополяков, теперь с той же силой буду бить по отставанию».
