Но отец им обеим напутствие дал: сначала профессию приобретите – замуж потом. Какой замуж? Два платья на двоих: одно праздничное, другое – будничное. Постирали – поменялись. Как стали старшую в Минск выправлять, так второй – совсем ничего, – кроме материного чистого фартука, украситься нечем стало. Правда, работящие, мастеровитые все. С чего попадя нашили обновок, и вторую тоже отправили из дому, хоть ей всего 15 лет в июне миновало. Отправили в Могилев, в фармацевтический техникум.
Это у них, медицина-то, по матери пошло: мать ещё с гражданской орден имела – за заслуги перед революционной Красной Армией. Она сестрой милосердия c I мировой служила, да и закружила её общая беда – аж до Дальнего Востока с санитарными поездами добиралась. Не любит вспоминать об этом. Младшенькая, Раечка, всё бывало ластится: «Расскажи, расскажи, как ты жила, когда меня не знала. А когда Мани не знала, (это предпоследняя дочка – Маня) как жила? А когда Томы не знала? А Нины -? А – Вали? А папочку ты всегда знала? А пальчик где потеряла?» Мать лицом потемнеет, губы подожмет, и на последний вопрос не отвечает: кому приятно вспоминать, как чуть не целые поезда трупов замороженных с Дальнего Востока привозили наместо тяжелораненых или больных, как заразу трупную подцепила, поранив палец, как единственный путь спасти жизнь был – отсечь воспаленный средний палец правой руки, что и сделал ей врач санитарного поезда без всякой анестезии, только хорошо прокалил топорик на костре.
Родители оба немолодые уже. У самого-то, у отца, в Польше первая семья осталась, под Пилсудским. А он, вишь, не захотел в буржуазной Польше оставаться – как и дружки его партийные, с большевиками, с Лениным, предпочел в голоштанной Белоруссии новую жизнь строить. Недолго и помыкался бобылем. Как та война закончилась, от поездов санитарных остались только продезинфицированные вагоны, вернулись и сестры милосердия на старые пепелища. Тут они и нашли друг друга (мать и сама тоже уже второй раз шла замуж – с первым, с эсером, разошлась по политическим мотивам. Его расстреляли после. Тоже вспоминать не любит!)
Он, отец-то, как человек грамотный, посты занимал ответственные, а она – домом и хозяйством занималась. И то сказать: дочки каждые два года, как цветочки красивые, нарождались. Поди успей и корову подоить, попоить-покормить, и свиньям дай, и прибери, и деток умой-причеши, и мужу подай-принеси, и в доме порядок соблюдай – люди приходят, и к мужу, и к ней то за тем, то за этим. Потом в женсовет её выбрали – красную косынку снова повязала, как в молодости. Словом, дел хватало. Развлекаться да веселиться особенно не успевала, может, потому и не перечила, когда ее дочки урывали радостные минутки у скупой судьбы. Только зорко следила, чтоб отец при молодежи, что в дом иной раз набивалась, как в клуб, чтоб не ругнул неосторожно кого не следует: ведь сначала привык Юзефа Пилсудского честить как попало, а потом и своего усатого так же ласково поминал. А народ, известное дело, все слышит, и ушей у него, у народа, не считано.
Так, за заботами росли дочки, жизнь текла – и тут послал Господь новое испытание: внезапно и вместе как будто совсем закономерно, случилось то, что случилось. Грянула война, которая уже больше года продолжалась за границей, в Польше, где у каждого второго из поселка или окрестностей находились родные, еще незабытые, еще не выброшенные из сердца вместе с фотографиями, выброшенными из альбомов.
