– За князя! – заорал Воллаг, ловчее перехватывая копьё и пришпоривая свою кобылу. Ратники подхватили боевой клич, стремительно накатываясь на рассредоточивающихся врагов.
«Твою мать, – вновь подумал сотник, выделив взглядом «своего» противника, – ну почему именно сегодня, а?»
Рослый, как все северяне, воин присел на полусогнутых ногах, ожидая Воллага. Сотник заметил, как он держит двуручник – хочет уйти от копья и рубануть коня по ногам, таким мечом очень даже может и сразу обе отсечь. Воллаг держал копьё прижатым к боку, для таранного удара с наскоку, но, в пяти шагах от врага метнул его прямо из этого, абсолютно неудобного для броска положения – просто толкнул вперёд. Разумеется, никакой силы этот бросок в себе не нёс, попади он в броню, враг бы и не почесался, но Воллаг целил в лицо, и не ожидающий такого северянин не успел полностью отдёрнуть голову. Копьё вспороло ему щёку и рассекло пополам ухо. Воллаг, чуть поворачивая коня, как раз успел выхватить из ножен меч, чтобы на скаку опустить клинок на рыжую макушку.
С лязгом стали, руганью и криками княжеские ратники сшиблись с пиратами. Воллаг увидел, как рухнул срубленный с седла двухлезвийной двуручной секирой десятник.
«Твою мать!» – в третий раз подумал сотник, когда такая же секира почти снесла голову его кобыле. Он успел выдернуть ноги из стремян, но, уже спрыгнув, споткнулся и смачно врезался лицом в мёрзлую гальку. Вскочил, тряся головой и отплёвываясь, развернулся на месте, ударом щита отводя мелькнувшую вновь секиру, и с размаха рубанул пирата по колену, сразу под бронёй.
«Надо будет всё-таки вырвать проклятый зуб!» – подумал он, нанеся тяжёлым сапогом удар в лицо рухнувшего врага.
Бледный серпик молодой луны, мелькающий между туч, почти не давал света, тем более в лесу, где тьма сгущалась под кронами деревьев вовсе уж непроницаемым шатром. Мужчина, идущий по едва заметной тропке между ежевичных кустов, всю жизнь был горожанином, и, хотя для этой прогулки оделся по-походному, дышал тяжело и с присвистом, кряхтел, то и дело оступался, сбивался с тропы, чертыхался, цепляясь одеждой за ветки, и тут же испуганно замирал, вслушиваясь в чужие и непонятные шумы ночного леса. По спине струился липкий пот, и не только от непривычного трудного пути. Мужчина боялся, и кинжал на поясе, рукоять которого он время от времени нашаривал влажной, трясущейся рукой, не прибавлял ему уверенности. Уже несколько раз он готов был бросить затею и бежать по тропинке назад, к утоптанной лесной дороге, на которой с лошадьми остались трое вооружённых слуг, однако каждый раз ревность, ненависть и жажда мести перевешивали страх, и он продолжал путь.
Наконец, тропинка вывела его на крошечную полянку, окружённую чёрными в ночную пору мохнатыми ёлками. Вот она, его цель.
Посреди полянки возвышалась сложенная из природного, не тронутого инструментом камня пирамидка чуть ниже человеческого роста, на плоской вершине которой стоял потемневший от дождей и ветра грубый деревянный крест с железными наконечниками. На кресте было распято высохшее чучело крупной, раскинувшей крылья летучей мыши, у подножия скалил зубы под пустыми провалами глазниц человеческий череп.
Странно, но вездесущие мелкие лесные хищники не потревожили ни костей, ни чучела. На этой полянке даже далёкий вой одинокого волка и уханье филинов смолкли, словно жутковатый алтарь существовал сам по себе, отдельно от окружающей его природы.
