К столу подковылял старичок с младенческим пушком на лысине и плохо выбритой белой щетиной вокруг ввалившегося рта. Ему освободили место, а я хозяйской рукой налил вина. Когда он глотал, уши у него дергались вверх-вниз, а щеки то втягивались, чуть не соприкасаясь, то распускались гармошкой. Почмокав и вновь подтолкнув ко мне стакан, что, должно быть, обозначало благодарность, он вцепился в меня моргающими красными глазками и проскрипел:
– Ну, рассказывай!
Я даже не нашелся, что ответить. Такие формулы расхожего абсурда ставят в тупик: чего ждут и что думают те, кто их произносит?
– Ну, недогадливый! Тебе Старый-то Медведь кем приходится? Родня, нет? Близкая, дальняя?
Сам он был похож на старого кролика. Я ответил, что родня, но лишь в том смысле, все мы дети матери-природы.
– Значит, близкая? – уморительно переспросил он. – Ну, не повезло тебе.
– Это почему? – искренне удивился я.
У него разъехались щеки и поднялись уши: он улыбался.
– А потому, что я, когда был молодой и жадный… Ты не думай – не на карман жадный, а на желания, я бы не хотел, чтобы такие красавицы были мне близкой родней.
Неужели эта ходячая немощь, этот облезлый кролик был таким же сильным и бессмертным, как я? Самая банальная мысль, но она схватила меня когтями настоящей жути, и я вдруг понял, что ни разу в жизни не видел неприкрытое безобразие старости лицом к лицу.
– Нет, я б, конечно, радовался таким сестрам, если б с ними вырос. Но ты ж их раньше не встречал, правильно? – Он разливался, явно наслаждаясь общим вниманием, но вдруг остро глянул и уколол вопросом: – Чего смотришь? Не веришь, что и я был молодым?
Понимая, что отгадал, он довершил торжество под общее радостное шевеленье:
– Мало жизни видел. Ничего, у нас на границе научишься.
Старичок оказался ядовитый. Но он еще не знал, что ехидство не останется безнаказанным.
– Я молодежь всегда пойму! – бормотал он, уже подхваченный хмелем. – У меня душа молодая!
Над ним стали подшучивать, поминая какого-то «жильца». Я кое-как понял, что он пустил постояльцем того метиса, Гая, и уже несколько лет жил с ним в комической дружбе, защищая и опекая чужака. Старичок отмахивался: «Он хороший!» – и рвался делиться житейской мудростью:
– Иногда и не верю, что старый. Оглянусь: как вчера было. Неужели, думаю, столько лет прошло? И так быстро? Ты слушай, потом поймешь. Вспомнишь: дедушка Юлий предупреждал.
Я внутренне расхохотался над игрой случая: Гай и Юлий. Хромой Гай и дряхлый Юлий. Но этого Цезаря пора было проучить. С самым серьезным и недоумевающим видом я переспросил, о чем же предупреждает дедушка Юлий. Если дочери Старого Медведя мне не сестры, то можно с жадностью желаний видеть в них добычу? Он мне это подсказывает?
Наказание получилось суровым. Старики нахмурились и накинулись на Юлия:
– Ты что языком мелешь? Чему учишь молодого?
Быстро моргая и чуть не плача, он залопотал, что ничего такого не говорил. «Да вы что, да как можно подумать?» Собеседники расправлялись с ним вместо меня:
– А что ты говорил? Что нужно думать?
Он неожиданно затих, словно перебирал свои слова и не мог их объяснить. Все, и я тоже, смотрели строго и вопросительно. Он повесил голову, чуть не касаясь стола лбом. Потом, медленно разгибаясь, робко взглянул снизу.
– Ну, простите. Так получилось. Это я выпил. А ты не думай. Я тебя плохому не учил.
Но его уже не слушали. Ему и оставаться было тягостно, и уйти неловко. Но раз уж он провинился, а его пока не отпускали, то приходилось сидеть. Но над столом витало облако добродетели: порядок восстановлен, порочные поползновения пресечены:
