Сфера «приватного» рассматривается в качестве хрупкого «временно спокойного места»[53], которое обычно служит убежищем, где можно укрыться от вмешательства других, но при этом оно может выступать убежищем и для мошенников. Иначе говоря, коммуникационное изобилие демонстрирует глубинную двусмысленность, таящуюся в самом различии приватного и публичного. Оно побуждает отдельных людей и группы гражданского общества проявлять большую гибкость в рассуждениях о приватном и публичном, а также больше учитывать контекст этих категорий. Граждане вынуждены осознать то, что их «частные» суждения по вопросам общественной важности могут отличаться и от актуально существующих, и от желательных норм, разделяемых обществом. Также они учатся соглашаться с тем, что бывают времена, когда неприятная публичная огласка «частных» действий (или их «раскрытие») является вполне оправданной, например, когда речь идет о лживых политиках, людях, вероломно играющих на собственных сексуальных предпочтениях, или даже руководителях (итальянский пример – Берлускони), отчаянно стремящихся доказать свою мужественность[54]. Наконец, граждане начинают понимать, что некоторые вещи наверняка лучше оставить в тайне. Они учатся тому, что бывают моменты, когда неприкосновенность частной жизни (некоторые вопросы – не дело других; индивиды и группы должны иметь право не выступать свидетелями по собственным поступкам и не комментировать их) оказывается весьма ценным наследием. Вот почему они поддерживают сохранение «приватного» статуса некоторых областей социальной и политической жизни – так, например, журналисты стремятся защитить анонимность своих источников, а некоторые общественные кампании выступают против использования государством камер для скрытого видеонаблюдения и других методов неразрешенного наблюдения.
Наряду с демократизацией доступа к информации и политизацией различия публичного и приватного есть еще и третий демократический тренд, заслуживающий упоминания, – активная деятельность граждан, журналистов и контролирующих институтов, которая сводится к закидыванию органов власти «разоблачениями» и фактами, требующими «публичной огласки». Этот третий тренд можно назвать макрекерством, если использовать этот чудесный американизм – неологизм, возникший в конце XIX в., и обозначавший новый стиль журналистики, занятой публичным разоблачением коррупции[55]. Такие авторы, как Линкольн Стеффенс, Ида Тарбелл и Джейкоб Риис, называли себя общественными журналистами, пишущими для публики, жадной до фактов из жизни Америки тех времен. Вполне в соответствии со значением термина «макрекер» они не считали частную жизнь какой-то священной ценностью. Они полагали, что частные жизни богатых и власть имущих должны получить публичную огласку, если это имеет хоть какое-то значение для «общественных интересов». Ради этого они использовали новые методы расследования, например, интервью; несмотря на протесты (их часто ругали, называя сплетниками и прилипалами), они сумели воспользоваться обусловленным рекламой ростом тиража газет, журналов и книг, а также массовыми, более дешевыми методами производства и распространения и стали писать длинные, весьма подробные статьи и даже целые книги, в которых излагались сенсационные факты о темных коррупционных делишках в правительстве, растрате средств, махинациях в сфере бизнеса и социальном разложении.
