Нелл хорошо помнила, как впервые попробовала курить.
– Тебе не понравится, – предупредил Оуэн, когда она попросила у него сигарету.
– Почему? Тебе же нравится.
– Я притворяюсь, – усмехнулся он.
– Неправда.
– Правда. Давно притворяюсь. Так давно, что сам уже верю, что мне это по душе.
– Тогда я тоже притворюсь.
– Ну попробуй.
Горький дым оцарапал горло, но она сделала еще одну затяжку и зашлась лающим кашлем.
– Не твое это. – Оуэн похлопал ее по спине и отобрал сигарету.
– И не твое, – выдавила она сквозь навернувшиеся слезы.
Речь шла уже не о курении, и Оуэн, как всегда, отмолчался.
Он привык притворяться. Убедил всех вокруг, что не знает и не хочет другой жизни, кроме жизни на ферме. Добротный дом, виноградник, отара на выпасе – для большинства в Расселе так и выглядело счастье. И Оуэн был счастливчиком в их глазах.
Кем он был на самом деле, Нелл так и не узнала.
Целителем? Он умел лечить. Знал свойства растений и камней. Готовил для Нелл мазь, защищавшую ее кожу от солнца.
Но мог быть и зоомагом. Животные слушались его. Собаки выгоняли овец без науськивания пастухов, а овцы не разбредались по холмам. Всегда шли послушно под его руку, даже когда эта рука сжимала отточенный нож.
Алхимиком? Из овечьих желудков он вырезал сычуг и выбирал, если попадались, безоары. Камни заряжал силой и продавал аптекарю в Фонси, а сычуг сушил для зелий, но в первую очередь – для сырной закваски.
Он мог быть кем угодно, но был простым фермером и соленый овечий сыр готовил чаще волшебных эликсиров.
– Самое сложное в этом деле – подоить овец, – говорил он Нелл. – А дальше проще простого. Научишься.
Она научилась. Доила овец, процеживала молоко, мешала с закваской, укутывала. Получившиеся плотные сгустки раскладывала по холщовым торбам и ставила под гнет, чтобы сыворотка стекла. Из сыворотки, белой и жирной, вываривала еще творог, а готовый сыр резала кусками и укладывала в бочонок, пересыпая солью. Кожа на руках зудела, но сыр получался вкусный.
У Нелл все получалось, что-то сразу, что-то со временем.
И сыр, и лепешки, и густая острая подлива. И овечью требуху она готовила с травами и специями, убивавшими даже намек на неприятный запах. Гусей и уток сама резала и общипывала, тушила в большом котле, раскладывала по горшкам, заливала жиром и спускала в погреб. Жир застывал, и мясо в нем хранилось долго.
И шить она худо-бедно научилась.
Только прялка ей долго не давалась, хотя лишь в этом занятии и был смысл. Не ради ниток. Шерсть Оуэн продавал сырцом, а прясть ее заставлял для другого. Терпение тренировать. Концентрацию. Моторику. Вспоминать и учиться заново. Потому что ферма – это не ее.
Но Оуэн ошибался, она привыкла бы.
Если бы он остался – привыкла бы, как потом приучила себя к сигаретам, то ли назло ему, то ли от безысходности. Нашла в его вещах мятую пачку и выкурила все зараз, кашляя, утирая слезы и сдерживая приступы тошноты.
После нашла другие сигареты – тонкие, приятно пахнущие табаком и мятой. Они лежали в изящном дамском портсигаре в зачарованной от губительного времени шкатулке, которую Оуэн держал под кроватью в старом чемодане. Там был только этот портсигар, длинный мундштук и фотоснимки, вложенные вместо конверта между двумя документами.
О женщине с фотографий Оуэн никогда не рассказывал, но из бумаг Нелл узнала ее имя – Вилма.
– Хорошо, Вилма, – сказала она ей, вставив тонкую сигаретку в мундштук. – Пусть будет так, Вилма, – кивнула, разжигая огонек на кончиках пальцев. – Забирай его. А я… Я заберу твой портсигар, Вилма. Неравноценный обмен, но я согласна.
