«Учить только тому, что сам умеешь делать».
– Мам? Спасибо тебе! Я точно знаю, так не каждая мама скажет!
– Але, Ритуль! Сонька-то у меня умная растет!
На двадцатом году жизни Соня знала, что думать для нее – самоценный процесс. Интуиция тоже служила верой и правдой, – например, она помогала определить, когда врут. Соня замечала любую фальшь и немедленно концентрировалась, едва начинали звучать рассуждения о взаимоотношениях людей. Она писала стихи, дружила с мальчишками, а девчонки около нее надолго не задерживались. Она так и не научилась сплетничать, не интересовалась украшениями. Все, что важно для подруг, казалось ей похожим на разговоры Тины, которые она слышала в детстве. Но детство свое Соня помнить больше не желала. Тем более что оно внезапно кончилось.
Какой чудесный запах плыл по дому от растворимого кофе из жестяных баночек рыжего цвета! Это любимый мамин напиток. Берта частенько болела и вызывала участкового врача Карину, очень красивую женщину, с которой они вместе подолгу пили кофе, курили и болтали. Когда Берта в очередной раз прихварывала, Карина выписывала ей больничный и потом забегала на перекур каждый день.
Карина делилась со своей пациенткой любовными историями, рассказывая о них достаточно громко и откровенно смеясь. Соня сравнивала их разговоры с тем, что по вечерам мама передавала Тине. Поистине в этом мире не стоило кому-нибудь доверять!
В ту осень Берта вернулась с юга и вскоре почувствовала себя непривычно плохо. Карина положила ее в больницу, но, пролежав там месяц, Берта не поправилась.
Из больницы она вышла тревожной и растерянной. По вечерам Соня сидела рядом с мамой в уголке ее дивана и слушала рассказы о жизни, не погружаясь особенно в их смысл. Соня видела, что мама не может уснуть, и очень хотела ей помочь. Тогда она прищуривалась, смотрела, как будто перед ней карты, и одновременно сквозь реальную картину представляла лодочку, где лежала и слегка покачивалась мама. Нужно было ясно увидеть, как лодочка неслышно плывет в разбавленном молоке. Соня всматривалась в эту субстанцию, в очертания лодочки, к ней отчетливо подступал запах молока и свежей воды, так что по спине пробегали мурашки, а мама успокаивалась, говорила медленнее и незаметно для себя засыпала. Соня уходила в другую комнату, закрывала дверь, вытаскивала «беломорину» из маминой пачки и прикуривала. Это была гадость, гадость! Папироса летела в форточку. Но оставался привкус, который не проходил даже после чистки зубов. Этот привкус угнетал, тревожил, он как будто возвращал мысли Сони к чему-то, о чем она думать не хотела.
Они пригласили платного врача.
– Вашей маме нужны положительные эмоции, – сказала врач, принимая конверт.
– Просто у меня было мало радости в жизни, мне нужно больше радоваться! – повторяла позже мама, которая эти слова слышала. Радоваться… Но чем Соня могла порадовать свою маму? Что вообще она могла?
Через пару недель срочным звонком Карина вызвала Соню в туберкулезный диспансер: «Мы с мамой здесь. Приезжай немедленно!»
В коридоре диспансера сидела Берта, бледная и отрешенная. Соня кинулась к ней целоваться.
– Не подходи ко мне, Сонька, у меня туберкулез! Тебя сейчас тоже будут проверять. Если и ты больна, лучше бы я умерла!
В кабинете флюорографии Карина шепнула Соне слово «формальность» и побежала утешать Берту, что с дочерью все в порядке. Соня вышла в коридор, хотела сесть к маме поближе, но та смотрела безучастно и сделала знак отойти. Потом две медсестры куда-то Берту увели, уверив, что это ненадолго, а Карина вызвала Соню на лестницу. Там она прижала ее к стене плотно, и девушка ощутила чужой запах.
