Я как-то спросила у Вакулинчихи: чего это она по ночам шастает на перекресток?
– Хожу туда ночью, чтобы вылить дурную воду, которая остается после умывания лица и рук человека, что лечился у меня, – ответила она.
Такая вода, по утверждению тетки Ольги, должна выливаться до восхода солнца и в определенное место, чтобы не навести порчу и болезни другому человеку. А то, что она ведьма, это выдумки деда Ивана. Этот старый хрыч до сих пор не может забыть своей обиды на мою бывшую соседку.
– Какую обиду? – не удержался от вопроса Кирилл. Дети расселись возле бабки Елизаветы и внимательно слушали ее рассказ.
– Во время войны это было. На Ольгиного мужа Семена пришла похоронка. Вот Иван и приударил за красивой вдовой, а она дала ему от ворот поворот. Когда Ольгу за воровство увозили на машине в район, так он даже радовался. А радоваться то было нечему. Остались без матери трое деточек. Старшему Григорию было одиннадцать лет, Тамаре, моей одногодке, десять, а маленькому Семену всего восемь лет исполнилось. Помню, дед Иван носился по всей деревне и распускал сплетни, что Ольга, дескать, специально так поступила, чтобы избавиться от детей. Она, с его слов, якобы набрала полное ведро ячменных колосков и пошла прямой дорогой навстречу участковому.
Все это были дедовы выдумки. Ольга была неопытная, молодая и красивая женщина. О том, что на нее положил глаз участковый, знали многие. А она и ему не поддавалась. Это взбесило капитана милиции. Как же это так, какая-то голодная оборванка отказывает сытому и холеному красавчику? И он устроил на нее настоящую охоту.
– Елизавета Николаевна, а что, капитан, действительно был красавчик? – смущенно спросила Вера.
– Какой там красавчик, – замахала руками женщина. – Это бы настоящий уродец. И до капитана он дослужился благодаря своим подлым поступкам. Мне тогда было всего девять лет, но до конца своей жизни не забуду, когда однажды он пришел в нашу землянку, загнал нас всех в угол и стал ждать возвращения с поля нашей мамы. А когда та вернулась с работы, стал вытаскивать у нее из-под кофты и юбки свеклу и морковку, которую она спрятала, чтобы нас накормить. Мы перепуганные сидели на полу возле кровати и наблюдали, как он издевается над мамой.
– Народ на фронте кровь проливает, – кричал «шиляк», так между собой называли в деревне участкового Шилякова Владимира Михайловича, – а ты здесь занимаешься воровством. – Он бросал овощи в ведро. – Ты арестована. Собирайся, поедем в район.
Мать упала на колени, обхватила руками хромовые сапоги милиционера и заголосила: «Владимир Михайлович, прости меня, ради детей прости, ради мужа моего, который воюет на фронте, ради девяностолетней свекрови». Потом расстегнула телогрейку, сняла с шеи черный шнурок с золотым крестиком и сунула в руку участковому. Тот как-то сразу подобрел. Достал из кармана складной ножик, перерезал шнурок и бросил его на пол. А крестик положил в карман гимнастерки.
– Ладно, – сказал он примирительно, – на этот раз прощаю. Ради детей прощаю. Но еще раз попадешься, на прощение не рассчитывай.
– Мне, тогда совсем маленькой девочке, – продолжала рассказывать Елизавета Николаевна, – долго мерещился кривоногий недоросток-милиционер в синих галифе и хромовых сапогах. Уже став взрослой девушкой, часто задумывалась, почему моя мать, такая крепкая женщина, не пришибла тогда этого негодяя. Ведь он был ростом чуть выше маминого пояса. Позднее поняла, что этот маленький уродец представлял в то тяжелое время в нашей деревне власть. Когда настоящие мужчины воевали на фронте с немцами, этот коротышка, наделенный большими полномочиями, воевал с голодными женщинами.
