Через несколько недель умер Николай Александрович. Накануне вечером он был вполне здоров, сидел за столом, шутил с домашними. Утром все вышли к завтраку, его нет. Послали Наталью Макарьевну, не достучалась. Пошла Екатерина Христофоровна, стучала, не достучалась, кричала, не докричалась. Послали за конюхом Порфирием, тот, недолго думая, плечом вышиб дверь. Николай Александрович спал, повернувшись лицом к стене. Спал вечным сном.
Тот же батюшка Никодим, который еще недавно надевал мне и Вере обручальные кольца, теперь махал кадилом, отпевая усопшего.
День был слякотный, и глина на кладбище плыла под ногами. Конюх Порфирий с бесчувственным лицом заколачивал гвозди. Екатерина Христофоровна кричала и рвалась к могиле. Ее держали за руки и совали в нос флакон с нюхательной солью. Вера стояла чуть в стороне, прямая, серьезная, и смотрела на происходящее пристально, как будто желая до конца убедиться, что так бывает. Гроб опустили. Вера нагнулась и бросила в могилу горсть глины. И опять стояла прямо.
Екатерину Христофоровну под руки повели с кладбища. Ушли Лида с Женей, ушли мальчики Петя и Николенька, ушла и Наталья Макарьевна, Вера стояла и смотрела на крест, на котором одинокой слезинкой выступила смола. Я подошел к Вере сзади и взял ее под локоть.
– Пойдем, – сказал я. – Опять дождь начинается.
Она послушно пошла по тропинке между могилами.
Ее оцепенение пугало меня. Я, пытаясь утешить ее, сказал, что теперь больше, чем раньше, хочу быть для нее опорой в жизни, хочу быть мужем, отцом и старшим товарищем.
– Алеша, – сказала она тихо. – Мы с Лидой решили ехать в Казань. Попробуем пробиться в университет. Ты не будешь против?
– Не только не буду против, но буду очень рад за тебя, – горячо поддержал я.
Хотя еще недавно я сам внушал Вере, что она должна непременно учиться, хотя сам побуждал ее отправиться в Казань, та легкость, с которой она меня оставила, несколько меня удивила и покоробила. «Если она так легко уехала, – думал я, – значит, она не очень-то меня любит, значит, я ей нужен не во всякое время». Однако я старался заглушить в себе этот легкий ропот недовольства, ловя себя на том, что и сам я несколько приустал от ежедневной и еженощной любви и непрерывного счастья. Впрочем, если говорить совершенно честно, это счастье не было вполне совершенным, потому что Вера, ни в чем мне не отказывая, не испытывала того восторга тела и души, каким надеялся воспламенить ее я. Когда я думал о ней, мне невольно приходили на память строки ходившего по рукам и приписываемого Пушкину стихотворения, заканчивавшегося, как мне помнится, словами «…стыдливо холодна, восторгу моему слегка ответствуешь, не внемля ничему, и оживляешься затем все боле, боле и делишь наконец мой пламень поневоле».
Конец ознакомительного фрагмента.
