Перепелки перекликаются. Чибисы пигалят возле Куртюмки – кошка, собака ли их беспокоит. Из соседних огородов доносятся голоса приглушенные – как я, картошку кто-то там окучивает.
Из тайги смолистым запахом потянуло. С полян – то терпким, то медовым.
Все хорошо бы, но…
Работа нудная – окучиваю. Один интерес – вывернешь из земли тяпкой монетку медную старинную, рассмотришь, после в карман ее положишь. Дома у меня их уже полон туес накопился. Сибирских много, с соболями.
Солнце за ельник занырнуло – за миллионы вечеров заучено, не поцарапалось – умело. И я на один день повзрослел, и Ялань на один день состарилась. Небо над ельником побагровело. В ельник, тяжело хлопая крыльями, вороны потянулись на ночевку – молчаливые. Потатуй в мочажине за Куртюмкой – сам себе скажет что-то, сам себе поддакнет – заладил. До утра теперь не стихнет. Низко, меня чуть не задев, стремглав куда-то утка пролетела – чирок. Его как будто кто-то выстрелил – со свистом. На Кемь с Бобровки. Потомство вывелось – в заботах.
Урок, как говорит мама, назначенный закончил. Сколько наметил себе, сделал. Положил тяпку между рядками – между готовым уже и еще не начатым. Пошел из огорода: к дому – лицом, спиной – к закату.
Постоял в ограде, послушал: из избы ни слова – интересно.
И тут, в ограде:
Ни воробьев, ни петуха, ни Буски. Воробьи – за наличниками да под стрехами – в места укромные затиснулись. Петух – спать со всей своей семьей на шест уселся во дворе – пора им, курицам, приспела – ослепли. Буска сбежал неведомо куда. Вперед на сутки выспался, наверное. Дом ночью, глаз не смыкая, будет сторожить – не от людей, а от сородичей своих, конечно. Не только сороки и вороны, есть и собаки вороватые – шныряют: ночь, хоть и белая, для них – самое время для разбоя. Скворец-папа сидит, замечтавшись, в кедровой ветке на скворечнике – грудью цветной на зарево небесное напыжился. Уж не по Африке ли загрустил, в Сибири?
Зашел в избу.
Мама посуду моет. Полотенце льняное с красными по краям петухами через плечо у нее перекинуто. Тарелку вытрет им и в шкаф ее поставит. Папка и дядя Ваня спят. Словно убитые. Один – как гость – на диване, другой – как хозяин – на полу, подстелив под себя полушубок. Стол убран. Под стол глянул – стоят под ним плотным строем четыре порожние бутылки.
«Ага, – думаю. – Ну, до утра, значит, до солнышка, не встанут. Спокойной ночи».
– Не поругались? – спрашиваю у мамы шепотом.
– Да нет, – отвечает мама. – Слава Богу.
– Ни из-за Сталина, ни из-за Бога?
– Да про собак все больше после говорили. Ума хватило… Да про охоту.
– Жаль, не послушал. Если про охоту.
– Бог даст, не раз послушаешь еще. Одно и то же, то да потому.
– Конечно – пьяные – обычно.
– Ну уж не пьяные, а выпили.
– По мне, что пьяные, что выпили.
Поел хлеба с молоком.
– Пойду, – говорю.
– Надолго? – спрашивает мама.
– Да нет, наверное.
– Смотри. Завтра я рано подниму тебя, пойдешь окучивать. Много осталось?
– Пять рядов.
– Вверху, на глине?
– Нет, на мягком.
– И я еще там сколь, с посудой справлюсь вот, пойду, позагребаю.
– Да не ходи. Я завтра доокучу.
– Да нет уж, как я утерплю.
Не стал дальше маму отговаривать – решил подло: а-а, бесполезно, мол, ведь все равно пойдет и хоть маленько, но поделает – такая. «Пока не завалится… Они, Русаковы, – говорит про них папка, – посидеть спокойно, без дела, как люди добрые, не могут. Как мураши, до смерти будут ёрзать. Не зря же их в Игарку-то сослали. Такой пример дурной, укор терпеть поблизости – кому охота?» Правильно, и в труде меру знать надо, согласен полностью я в этом с папкой. Каким сам после стану – время покажет.
