Когда я просыпалась, Лиетт всегда была рядом.
Всегда приятно пахла, даже если провоняла тем же потом и дорогой, что и я. Всегда прекрасна, даже когда ее волосы слиплись и спутались. Всегда пробуждалась, так же медленно открывая глаза, медленно расплываясь в улыбке, от которой любая боль чуточку притихала.
Сегодня, впрочем, ее не было. Равно как и последние три месяца.
Сегодня меня разбудил злой холод. Сегодня все болело. Сегодня я проснулась – и меня никто не ждал.
Кроме него.
На долину опустился вечер. Сквозь разбитые окна и стены на пронизывающем ветру сочилась тьма. На втором этаже особняка не было ни огонька.
И тем не менее я ощущала, как он пялится.
– О, чудненько, – зазвенел медным хрипом голос из мрака, из-под моих пальцев. – Ты все еще жива.
Он – то, что не давало мне соскользнуть в ту пустоту внутри. Он – тот, кто видел сквозь призраков. Он – тот, кто звал меня обратно.
Где-то, не знаю, в какой момент, он прекратил быть оружием и стал компаньоном.
И я это ненавидела.
– Давай-ка без драмы. Прилегла на минутку отдохнуть всего-то, – пробормотала я, растирая сведенную судорогой шею. – Не будем забывать, кому из нас только что пришлось убить сраного скитальца.
– Застрели ты ее просто-напросто, вместо того чтобы предаваться иллюзиям о бытии честным, порядочным человеком, то ощущала бы себя куда бодрее.
– Приму к сведению, когда испытаю нужду принимать советы от говорящего револьвера, – махнула я на него рукой. – У нас есть определенный уклад. Кодекс скитальцев требует от меня…
Фраза окончилась долгим шипением. Ладонь вдруг обожгло жаром, куда глубже, чем выходило у Кассы, и куда злее. Какофония горел в темноте. Я даже издалека чувствовала, как он тянется.
В меня.
– Не забывай нашу сделку, – прошептал он жгучим голосом. – Не забывай, что я тебе дал. И не смей забывать, кто я такой.
Я стиснула зубы, сдерживая боль, злость, крик. Я отказывалась доставлять ему такое удовольствие. Шрам полон таких, как он, людей – тех, кто питается болью, упивается криками, жиреет на страданиях. Я знала, как иметь с ними дело.
Большую часть времени, по крайней мере.
Такие люди жрали, чтобы утолить голод, который никогда не уйдет. Полагаю, Какофония – тоже, в каком-то смысле. Однако, помимо того, он питался для иной причины. Он питался, чтобы расти.
Боль медленно отступила. Жар сошел на нет, уступая место вечерней стылости. А вот голос все еще звенел в ушах.
– Я чую, она ускользает, – прошептал он. – Отнеси меня к ее телу.
Я поморщилась – но не от боли.
С тех пор, как я заявилась в Шрам, я повидала кучу дерьма: убийц на горах трупов, чудищ, которые раздирали целые деревни, магов, способных расколоть небеса. Со временем к такому привыкаешь, становится проще.
А к следующей части – никогда.
Сквозь его рукоять доносилась слабая пульсация, отдающаяся эхом в латуни. Медленный, ровный ритм, подрагивающий в такт моим шагам, пока мы шли – рука об рукоять – по коридору к черной двери.
Как будто билось горящее, латунное сердце.
Я толкнула дверь. Там нас ждал труп Кассы, еще теплый. Я уложила ее на стол, облекла в красивые одежды, которые нашла в подвале, и зажгла свечу, что до сих пор тихонько истекала воском рядом с ней.
Дерьмовые похороны. Куда дерьмовей, чем заслуживал такой человек. Но она заслуживала хоть что-то.
Что-то куда лучше, чем я намеревалась сделать.
– Да. ДА, – возбужденно взвизгнул Какофония; мы оглядели ее тело, и пульсация ускорилась. –
