Десятая невеста - страница 20

– Уйди.

Вот пойди пойми этих графьев. Сам же звал на оружие посмотреть, и на тебе: ни оружия, ни гостеприимства.

– Куда же я пойду? Через горы, через лес, волкам на корм? Я ж думала, вы меня проводите.

– Прости.

Смягчился. Подошел, улыбнулся.

– Скажи, ты ведь сразу все поняла?

– Чего поняла?

Он еще ближе придвинулся и в глаза мне смотрит.

– Я пытался бороться, но… – сглотнул, а сам ко мне тянется, и в очах пламень. – Прости.

Обнял меня за талию, и вроде не крупный сам по себе, так ведь и не ожидаешь, что хватка железная. А я не знаю, сопротивляться мне или нет. Вроде и надо сопротивляться, но парень-то ничего, пригожий. Только со странностями.

– А чего ты нос тогда от меня воротишь, раз я тебе понравилась?

– Ты же все уже поняла… – шепчет. И ко мне клонится, будто ива к воде.

Я уперлась руками ему в грудь, верчусь, ничего не понимаю.

– Чего, – твержу, – тебе надобно-то?

– Ну что ты… – шепчет опять и жмется все теснее и теснее. – Маленькая лгунишка. Я же видел, как ты на меня смотрела.

– Обыкновенно я смотрела, – бормочу, – не понимаю я ничего. Руки у тебя холодные, Роланд. Отпусти!

Улыбнулся.

– Холодные, да. Но ты же сразу догадалась, верно?

– Да о чем?!

Он – будто не слышит.

– Скажи это вслух! Скажи!

Я бьюсь в его руках и не могу вырваться. И не пойму, приятно мне, что он меня обнимает, или нет. Главное, бесит, что он такой бестолковый. Чего я должна сказать-то? А он опять за свое, и уже не ласковый, а какой-то злой, что аж страшно:

– Скажи это вслух! Скажи!

Вот ведь упорный. Ты хоть намекни, говорю, мил человек, чего сказать-то. Я повторю, мне нетрудно.

А он будто сам не свой, всем телом ко мне прильнул и бормочет на ухо:

– Все во мне привлекает тебя…

Ну не знаю, не так уж чтобы прям все.

– Я думал, смогу сопротивляться, но твой запах… Он сводит меня с ума…

Я отвернула голову к плечу и принюхалась. Вроде сильно воняет. Хотя постираться, конечно, надо бы, да.

– Я увидел это в твоих глазах сразу, как ты посмотрела на меня … Это судьба…

Чтоб тебя. Я тут едва дышу уже от твоих объятий. Билась, билась, да и закричу:

– Отпусти ж меня наконец, что ж ты за упырь-то такой!

Осклабился радостно, и тут-то меня осенило…

– Ой, – тихонько говорю я, сомлев. – Мамочки…

И перестала сопротивляться. Силы меня как-то сразу оставили. Тут бы мне его кубком по голове огреть или еще чем – а я как в тумане. Только смотрю ему в глаза и вижу, как его лицо ко мне приближается.

– Откинь голову.

Я послушалась и уставилась в потолок. Там паутина, грязища. Думаю, вот бы веничком да тряпочкой пройтись. И на шее своей чувствую его дыхание. Он меня покрепче прижал, и я опять ойкнула.

– Ничего, – шепчет. – Это будет недолго. Не больно. Я буду любить тебя вечно…

Я закрыла глаза. Моей кожи коснулись его клыки.

Жила у нас в селе бабка Крапивка. Славилась она много чем, но прежде всего тем, что во всем любила искать хорошие стороны. Разобьет горшок – к счастью. Захворает – скажет: «А когда б я еще полежала да отдохнула». С дедом поругается – радуется: мириться будет слаще. На торжище обманут – стало быть, вдвое прибудет откуда-то еще. И так во всем. Рассказывают, когда у бабки изба сгорела (я тогда не родилась еще), та плясала на пепелище, задирая тощие ноги и приговаривая: «А, туда ей и дорога, все равно мне изба эта никогда не нравилась».

Теперь, когда Роланд к шее моей склонился и кровь сосать приготовился, я вспомнила Крапивку, а заодно все, что говорили про упырей, и стала искать в своем положении хорошие стороны. Ну и что? Ну и стану упырицей, что такого. Подумаешь, на свету больше не покажись. Кому нужно оно, это солнце. Только обгоришь. Если уж так хочется, смотри на него из окошка и радуйся. Кожа будет белая, как у княжны. И не состарюсь никогда. На веки вечные останусь юная и распрекрасная. Питаться, опять же, нет надобности, это ж какое времени и деньгам сбережение. За сто, тысячу лет столько денег накоплю – у! Терем себе, как у князя, построю. Потом, упыри – они вон какие сильные. Сейчас-то я хлипкая девка, а буду как Роланд. Любой лиходей станет мне нипочем. Ухвачу его за места неназываемые покрепче, да зубками за шею – цоп, вмиг позабудет, как безобразничать.