Влада больно прикусила губу и крепко зажмурилась: папа лежал в гробу, обтянутом дешёвенькой тканью. Тонкое интеллигентное лицо казалось таким уставшим и совсем не уместным здесь. Словно это был чужой дом, чужой мир, и по чьей-то жестокой прихоти его сюда принесли. Как прощались, помнила плохо. Чувствовала только тёплую Анькину руку, в которую вцепилась со всей силы. Как шли с кладбища, обняв с двух сторон маму и прижавшись друг к другу, словно пытаясь стать одним существом. И как после поминок сидели на диване, погасив свет, и молчали. И Влада вдруг почувствовала, как сильно она любит маму и сестру. Не вернётся она в институт, не надо ей этой Москвы. Закончит какой-нибудь техникум и останется с ними, и будут жить они все вместе. И мама с Анькой уговаривали её учиться дальше. Влада ведь умница каких поискать! Золотую медаль не каждому дают. А уж папа-то радовался её успехам. И Влада согласилась. Да, она продолжит учиться, но только ради папы.
А теперь Влада приезжает домой редко. Проводит время с пани бабусей. Нет, никаких родственных чувств и тем более любви они друг к другу не испытывают. Но какая-то тайная близость словно роднит их друг с другом. Влада столько лет растила и лелеяла свои обиды на жизнь и подчас, казалось, на пустом месте, а бабушка подтвердила, что внучка обижалась правильно. И даже вскользь похвалила, что она сумела вовремя понять, как надо жить, а не покатилась по накатанной, но чужой для неё дорожке. В ней хорошие задатки, правильные. Такая дочка могла бы родиться у Марека. Размазне Михалу случайно повезло.
Владе очень нравилось слушать о своём волевом характере и правильных задатках, но за папу обиделась и поджала губы.
– Мне, пожалуй, пора, – холодно произнесла она.
– Ой, напугала, – насмешливо хмыкнула пани бабуся.
Влада уходила с твёрдым намерением больше с бабушкой не общаться. Но проходило несколько дней и всё повторялось. Повторялось как у малышни во дворе: «Больше никогда с тобой играть не буду! Я с тобой не дружу! Вечером гулять выйдешь?»
Теперь, глядя в зеркало, Влада с удивлением замечала, что превращается в другого человека. Исчезала хмурая девочка, появлялась молодая женщина с презрительным взглядом лисьих глаз пани бабуси.
Даже мама с сестрой заметили.
– Плохо тебе там, тяжело, да? – участливо спрашивала Анька, стараясь придвинуться ближе, заглянуть в глаза.
– Влада, детонька, ты совсем себя заморила! – вздыхала мама. – Поесть-то, видно, не успеваешь толком. Может, дома поживёшь? Вон многие ребята в институт с утра едут, вечером – домой. И поесть приготовлено, и кровать своя. И заниматься легче – никто не помешает.
Но Влада отмахивалась. Ещё не хватало! Ей и так еле-еле дали место в общежитии, пожалели отличницу. Там до института две остановки, можно и пешком пробежать при хорошей погоде. А так вставать в пять утра и нестись сломя голову на первую электричку. И метро: потное, шумное, галдящее. А вечером опять тащиться в транспорте и всё ради того, чтобы проглотить засыпая на ходу тарелку маминого супа и рухнуть в собственную кровать?
Влада других доводов приводить не стала. Ни мама, ни Анька не смогут понять, что она увидела кусочек другой жизни. Пока именно кусочек, всё равно как в приоткрытую дверь смотрит, зайти ещё не решается. А зайти ой как хочется.
В выходные помогала маме с сестрой на огороде. И как им не надоест? Мокли в ведрах вонючие стебли чеснока, за водой надо спускаться вниз к жалкой узкой речушке. Крошечный щитовой домишко со старым столом и кушеткой. Даже от дождя не укроешься: протекает крыша. В углу лопата, грабли, тяпка и садовые ножницы. Возле домика ржавая металлическая бочка для воды. И даже в дождливое лето она не набирается доверху и за водой по-прежнему надо идти вниз. Кусты чёрной смородины, покрытые паутинками. Одинокая яблоня с побеленным извёсткой стволом. Грядки, на которых согнувшись копошатся мать с Анькой. Вот радости-то! Можно подумать, с голоду умрут, если расстанутся с жалким кусочком земли. Урожая с гулькин нос, а возни месяцами. Ладно бы, как у Семыкиных, всё засажено клубникой на продажу. Или Морозовы, что растят только картошку и продают дачникам. Хоть понятно, за что горбатятся. А мать с сестрой ради чего?
