Детство - страница 11

Но мне вовсе не хочется уходить на улицу, и я копошусь в мастерской, забавляясь то тем, то этим. Оба дяди, не поднимая головы, шьют ичиги.

Ученики и подмастерья потихоньку напевают что-нибудь или же рассказывают друг другу разные занимательные истории, жалуются на жизнь, на всякие трудности. Руки у них проворные, ловкие – уколол шилом и уже скрипит дратвой, разводя концы на весь размах рук. Вот худой, чахоточного вида подмастерье с десятком седых волосков на бороде тихонько затягивает песню:

Голос у него приятный, напев нежный и немного печальный.

– Повторить! – выкрикивает кто-то.

– Здорово! Хвала вам, мастер! Продолжайте! – требует пухлощекий молодой подмастерье.

А дед уже злится.

– Эй, довольно! – строго обрывает он. – Занимайтесь своим делом. И шутки и песни хороши в меру, а лишнее уже ни к чему, так у нас принято!

– Братец! – говорит пожилой подмастерье. – Мы же работаем и неплохо работаем, но ведь надоедает сидеть так. А песня – это утеха души, она не дает замечать времени, усталости. Забава же, забава… – добавляет он обиженным голосом.

Дед бросает на него суровый взгляд, кричит, краснея от гнева:

– Аллаха поминай чаще, к аллаху прибегай! – Потом смягчается, говорит: – Печаль – раскаленный уголь, от нее нет исцеления… Иди на поклон к ишану, ты уже стар, где уж тебе песни петь.

В мастерской становится так тихо, словно ее залило водой. Ученики и подмастерья, оба дяди молча шьют, только мухи жужжат роем.

Я сижу в мастерской, притих, разморенный жарой. Во двор входит какая-то женщина, закутанная в старенькую паранджу, сгорбленная, изможденная. Поприветствовав хозяев, она опускается на корточки у окошка, говорит, обращаясь к деду:

– О, добрый наставник, благодетель мой! Я к вашей милости.

Дед, не поднимая головы, отвечает на ее приветствия, спрашивает:

– Ну, старая, как дела?

Старуха долго сетует на жизнь, жалуется, что сын мыкается без работы.

– Вот пришла к вашей милости, мастер, возьмите на работу сына. Он разумный, скромный и послушный мальчик…

Дед отвечает не сразу, колотит пестом по голенищу ичиги, насаженному на правило. Потом говорит хмуро:

– Озорник. Знаю его, одно время работал у меня. Гордец, грубиян и насмешник. Поняла?

Старуха умолкает, растерянная, но через минуту спохватывается, продолжает угодливо:

– Ваша правда, мастер. Все верно, почтенный, сама знаю. Что поделаю, дурной, дерзкий паренек, до смерти упрямый и неуважительный. А вы наставьте его на путь. Умом он не обижен. Есть у меня надежда, что человеком будет. Помогите же, почтенный. Добра вашего мы никогда не забудем. Мы голодаем… – Старуха всхлипывает: – Ох, много у нас горя, много печали! – и униженно просит: – Выйдем на минутку, хочу поведать вам кое-что.

Дед недовольно ворчит в ответ:

– У подмастерьев уши на запоре, старая. Говори, о чем речь?

– Жизни нет мне от притеснений злой судьбы. Некому выслушать мои вопли-жалобы…

– Довольно, довольно! – перерывает ее дед. – Говори, о чем речь? Самую суть расскажи!

Старуха минуту молчит, мотом со слезами говорит, понижая голос до шепота:

– Время от времени я ходила полечить от сглаза, пошептать над детьми, над любимцами байбачи, сгинуть ему. Жена его, хоть и гордая, а встречала меня всегда ласково. Пожалуйте, мол, пожалуйте! Как-то стала она просить меня: отдайте, говорит, мне вашу внучку малыша моего нянчить. Я, говорит, приодену ее, и кормиться здесь будет. Внучка моя – девчушка малая, по тринадцатому году, славная такая, что твоя конфетка в бахромчатой обертке. Я обрадовалась. «Хоть сыта будет», – думаю и говорю хозяйке: «Ладно, доченька!» А вернулась домой, расхвалила: хозяин, говорю, большой богач, у него много земли, воды. Внучка тоже рада. Я тут же беру ее и веду на байский двор. В доме детей куча, шум-гвалт. А хозяйка оглядела девчонку и чванливо так говорит: «Хорошо сделали, говорит, бабушка, внучка ваша заживет теперь в довольстве». Я, глупая, с темной своей головой иду домой, радуюсь, благословляю хозяйку… – Старуха вздыхает со всхлипом. – Прошло шесть-семь месяцев. Внучка, бедняжка, бывало, забежит на минутку домой, станет жаловаться: «Бабушка, милая, работы много, извелась я». А я, глупая, кое-как обманом, уговорами провожаю ее, утешаю: ничего, мол, светик мой, на работе ты научишься, станешь ловкой, расторопной, ума-разума наберешься, а пока, говорю, будешь сыта – и то хорошо. А оказывается, байбача, сгинуть ему, заглядывался на девчонку. Завлекал ее, мол, хорошенькая моя, беленькая моя, – сдохнуть бы ему еще маленьким!